Введение: История ненависти и пробуждения
Я родилась в теле, которое не выбирала. Как и все. Но, в отличие от многих, я довольно рано узнала, что моё тело не соответствует чему-то, что кто-то где-то считает правильным. Не идеальным, не достойным одобрения. В четыре года я услышала, как соседка шепчет маме: "Крупненькая, да? Наверное, сладкое любит". Я тогда ела яблоко. В шесть – услышала от учителя, что мне бы лучше сидеть на втором ряду, "а то другие дети за ней не видят". В девять – отказалась надеть купальник на школьный праздник, потому что живот казался мне слишком "выдающимся". Я стояла в шортах и футболке, смотрела на других девочек, и впервые ощутила не просто неловкость, а стыд. Плотный, как свинец, давящий изнутри. Мне хотелось быть прозрачной, исчезнуть, занять меньше пространства. Казаться меньше – значило быть лучше. Это стало моей догмой.
В подростковом возрасте стыд принял форму системы. Система состояла из утреннего и вечернего взвешивания, из тетрадки, куда я записывала количество съеденных продуктов, шагов, лишних калорий, где я фиксировала “срывы” – любое лишнее печенье было приравнено к предательству. Я шептала себе перед сном: “Завтра стану лучше. Завтра начну заново. Завтра ничего лишнего”. Каждый новый день был как война. Я сражалась со своим телом. Оно сопротивлялось – просило еды, отдыха, движения без наказания. Я же – игнорировала. Наказание стало привычной формой существования. Когда мне было пятнадцать, я могла не есть сутки и чувствовать гордость. Я теряла вес, я выигрывала. Я болела, и мне казалось – значит, я работаю достаточно усердно.
Внутри меня жил голос. Голос критика. Он никогда не кричал – он шептал, отравляя даже самые простые удовольствия. Он говорил, что я некрасива, недостойна любви, пока не похудею. Что любое платье, даже если оно сидит идеально, должно быть на другом теле. Что мой смех звучит слишком громко, походка слишком тяжелая, лицо слишком круглое. Он требовал извинений. Перед миром, перед мужчинами, перед зеркалом. И я извинялась. Тем, как держала руки. Тем, как садилась, пытаясь не расплыться. Тем, как смотрела на других – с завистью, с ненавистью к себе.
Отношения с собой напоминали абьюзивный союз. Я причиняла себе боль – и тут же обещала быть лучше. Я разрушала себя и надеялась на любовь. Влюблённость в других всегда шла рука об руку с отчаянием: “Как он сможет полюбить такое тело?” Даже когда кто-то проявлял ко мне интерес, я отстранялась. Казалось, что, если он подойдёт ближе, увидит истину – отвратительную, неидеальную, мягкую, несовершенную. Однажды, когда парень, в которого я была влюблена, попытался поцеловать меня, я отступила. Он не понимал, в чём дело. А я не могла признаться, что ненавижу себя настолько, что даже нежность становится невыносимой.
Самым тяжёлым были не диеты, не голод, не синяки от занятий в зале до изнеможения. Самым страшным была изоляция. Я закрывалась. Избегала вечеринок, не ездила на пляжи, отказывалась от свиданий. Я перестала танцевать, хотя в детстве любила это. Перестала петь. Перестала фотографироваться. Я стирала своё отражение в мире, будто хотела убедить всех: меня, такой, какой я есть, не существует. Есть проект. Недоделанный. Есть план – стать другой. А пока – тишина. Ожидание. Наказание.
Поворотный момент наступил не внезапно. Не было чудесной встречи, магического откровения или грома среди ясного неба. Было утро. Обычное. Я проснулась на третьем дне жидкой диеты. Голова кружилась, колени подкашивались, но я всё же встала на весы. Цифра была меньше. И я… не почувствовала ничего. Ни радости. Ни триумфа. Только пустоту. Странную, ледяную пустоту. Я села на пол и заплакала. Не от боли. От осознания: сколько лет я потратила на самоуничтожение, на отказ от жизни, на войну с собой. И всё ради чего? Ради цифры? Ради мнимого одобрения?
