Тишина. Непривычная, густая, почти осязаемая. Она обволакивала Катю, как теплое одеяло, и в то же время давила на виски, заставляя сердце биться чаще, чем нужно. Она лежала на узкой койке в чужой комнате чужого города, впитывая эту тишину каждой клеткой тела. Никогда еще тишина не была таким роскошным, таким запретным плодом.
За окном моросил осенний дождь, стуча по подоконнику монотонным ритмом. Катя закрыла глаза. Еще вчера этот звук был бы заглушен гулким эхом просторной, всегда безупречно чистой комнаты в родительской квартире. Эхом, которое заполняли голос матери, скрип дверей, звон посуды, вечный фон тревожной, неусыпной жизни, центром которой она была. А теперь – только шорох дождя и собственное дыхание. Свобода. Горькая, пугающая, выстраданная свобода.
На тумбочке замигал экран телефона. Яркий, навязчивый, как сигнал тревоги. На экране – одно слово: МАМА.
Катя замерла. Тело сжалось в комок инстинктивного страха. Горло перехватило. Сердце, только что успокоившееся, снова забилось бешено, неровно, посылая волны жара по телу. Рука сама потянулась к телефону, пальцы дрогнули в сантиметре от стекла. Старый рефлекс. Ответить. Успокоить. Обещать, что все хорошо, что она поела, что она тепло оделась, что она все делает правильно.
«Катюшенька? Ты где? Я волнуюсь! Ты же знаешь, у меня сердце…» – голос матери, пронзительный, полный искусственной (или настоящей?) паники, звучал у нее в голове, отчетливый, как будто трубка уже была у уха.
Катя резко отдернула руку. Сжала кулаки, впиваясь ногтями в ладони. Боль – крошечная, реальная – помогла. Нет. Она не взяла трубку. Звонок оборвался. Экран погас, погрузив комнату снова в полумрак и тишину, нарушаемую только дождем.
Облегчение. Оно нахлынуло волной, теплой и расслабляющей, смывая напряжение с плеч. Она смогла. Не поддалась. Не впустила этот всепроникающий контроль в свою первую, хрупкую крепость свободы.
Но тут же, следом, приползло другое чувство. Острое, знакомое до тошноты. Вина. Колючий комок подкатил к горлу. Мама волнуется. Мама не спит. Мама плачет. Потому что она – плохая, черствая, эгоистичная дочь. Потому что она сбежала. Потому что она разбила сердце единственному человеку, который «дышал ею».
Катя повернулась на бок, уткнувшись лицом в прохладную наволочку. Запах чужого стирального порошка. Еще одно напоминание о новом, неустойчивом мире. Перед глазами, ярче, чем экран телефона, вспыхнула картинка из прошлого.
Магазин детской одежды. Яркий, шумный. Ей лет восемь. Она стоит перед зеркалом, одетая в платье – розовое, пышное, с огромным бантом на поясе. Оно чешется. Оно кажется ей нелепым, как наряд куклы. Рядом – Анна. Мама. Красивая, улыбающаяся, но глаза… глаза напряжены, в них горит какой-то странный, почти фанатичный огонек.
«Смотри, Катенька, какая прелесть! Как принцесса!» – голос Анны звонкий, перекрывающий фоновый гул магазина. Она поправляет бант, затягивает его туже. Катя еле сдерживает слезы. Ей не нравится. Она видела другое платье – простое, синее, с корабликами.
«Мама… а вон то? Синее?» – робко тянет она, указывая пальчиком.
Анна даже не поворачивается. Ее улыбка не гаснет, но становится жестче. «Синее? Нет, солнышко. Это совсем не твой цвет. Ты же у меня моя розовая девочка! А это – идеально. Я лучше знаю, что тебе к лицу». Она гладит Катю по голове, но жест каким-то чужим, собственническим. «Продавец, мы берем это. Заверните, пожалуйста».
Маленькая Катя в зеркале. Глаза огромные, полные беспомощных слез, которые она боится пролить. Платье давит под мышками, бант душит. Она чувствует себя куклой. Куклой, которую одевают, причесывают, которой говорят, что и как чувствовать. Куклой в красивой, розовой, душной клетке. «Мама лучше знает…» – эхом отозвалось в голове у двадцатилетней Кати, лежащей на чужой койке.
