Пролог. Юность. Одиннадцать лет назад
– Саша, сыграй что-нибудь!
Откинув с лица прядь темных волос, Вика взяла железную кружку с отбитой по кругу эмалью и сделала глоток пива.
– Айн момент! – Саша спрыгнул с кровати. – Повысить градус?
– Не-а, не надо, мне хватит.
Вика сидела на койке в позе полулотоса, с раздвинутыми коленями и скрещенными лодыжками. Трусиков на ней не было, и черная майка мягко лежала на бедрах.
Саша завис на мгновение.
– Нравится? – она улыбнулась.
– Да.
– А мне нравится, как ты смотришь.
Сделав ерш из пива и водки, он вновь скользнул взглядом по голым ногам Вики и взял в руки старенькую гитару:
– Что играем?
– Цоя.
– Что именно?
– Что хочешь.
– Все.
Он протянул руку, провел ладонью по внутренней стороне бедра Вики – двигаясь от колена вверх – и забрался под майку.
– Мало было? – Вика улыбнулась.
– Да.
– В чем тогда дело?
Он отставил гитару в сторону.
Обняв Вику, он поцеловал ее в то место, где на шее бился пульс. Прижав зубами маленькую жилку, он отстранился через мгновение и посмотрел на следы, оставленные на коже зубами:
– Можно я выпью крови?
– Для тебя не жалко. – Глядя в его подернутые водочной дымкой глаза, Вика придвинулась ближе и закинула руки за его шею. – Пожалуйста…
Их губы встретились.
Желтый ущербный месяц с завистью смотрел на них из распахнутого настежь окна студенческого общежития.
Он одиноко висел в темном небе над городом.
***
Через несколько минут Саша снова взял в руки гитару:
– Ready?
– Да.
В глазах у Вики марево. Медленно тает улыбка. Она не здесь. Где-то там.
Он улыбнулся и ударил по струнам. Сыграв вступление, он запел звонким чистым голосом:
«Начинается новый день,
И машины туда-сюда.
Раз уж солнцу вставать не лень,
И для нас, значит, ерунда.
Муравейник живет,
Кто-то лапку сломал – не в счет.
А до свадьбы заживет,
А помрет – так помрет».
Покачивая головой, Вика подхватила припев:
«Я не люблю, когда мне врут,
Но от правды я тоже устал.
Я пытался найти приют,
Говорят, что плохо искал.
И я не знаю, каков процент
Сумасшедших на данный час,
Но если верить глазам и ушам,
Больше в несколько раз».
Песня летела в темное небо позднего майского вечера.
Внизу, на лавке, пили пиво студенты и ржали как кони. В пятиэтажке напротив гас свет. Там бюргеры шли спать, жалуясь на пьянку под окнами.
Теплые весенние запахи смешивались в комнате 600 с легким алкогольным амбре.
Было девятое мая девяносто шестого.
Вика и Саша вернулись с праздничного салюта на площади Ленина. Там при каждом залпе орудий пьяные массы орали с надрывом «Ура-а-а!» и «О-о-о!», а сила эмоций определялась не только мощью и красотой залпов, но и степенью алкогольного опьянения. Это был праздник жизни для нескольких тысяч зрителей, яркая вспышка в серости будней. Вика и Саша стояли на граните у ног бронзового Ленина ростом в шесть метров, а вокруг, сколько хватало глаз, бурлило море: плечи, головы, вскинутые вверх руки. Когда последний залп сотряс окрестности и в черном небе над площадью лопнул красный огненный шар, Вика и Саша вернулись в общагу. Они шли по спящему Центральному парку, по главной аллее, мимо выключенных аттракционов и темных киосков «Мороженое», останавливались и целовались.
В общаге они время зря не теряли.
Сашины соседи по комнате разъехались по мамам и папам, поэтому на целых три дня комната была в их полном распоряжении. Три дня! Это не случайное стечение обстоятельств. Саша сам выковал свое счастье, зная о планах соседей. Он съездил к родителям, в дымный Новокузнецк, на прошлой неделе – когда здесь пили без просыху в честь Первомая и выбили дверь в туалете – а сегодня остался с Викой, жаркой девушкой из края бледных нефтяников. Только два раза в год, на летних и зимних каникулах, она летала на родину, в Нефтеюганск, и это было грустное время для них обоих. К счастью, сейчас они вместе. Впереди у них два дня для взрослой романтики.
