«Весь мир – театр. / В нем женщины, мужчины – все актеры. / У них свои есть выходы, уходы, / И каждый не одну играет роль».
– Уильям Шекспир
Предисловие
Есть истории, похожие на прямую, как стрела, дорогу сквозь степь. Видно и начало, и конец. А есть другие. Истории-колодцы. Заглядываешь в темный зев и не знаешь, что там, на дне, – вода, затхлый воздух или чьи-то забытые кости. Бросаешь камень, и ждешь. Ждешь звука. Иногда – вечность.
Эта история – из вторых.
Начиналась она не со звука, а с тишины. С тишины затерянного в сибирской тайге города, застывшего в семидесятых, как муха в янтаре. В этом городе ничего не происходило. Жизнь текла по кругу, как вода в закрытой системе отопления, – по трубам идеологии, быта и очередей. И казалось, так будет всегда.
Но если долго смотреть на гладкую поверхность стоячей воды, можно заметить, как со дна медленно поднимаются пузырьки. Это всплывает прошлое. То, что было похоронено, утоплено, забыто. Оно всегда возвращается. Не для того, чтобы напомнить. А для того, чтобы убить.
Это не детектив в его привычном понимании. Здесь нет гениальных сыщиков и дьявольски умных преступников, играющих в изящные шахматы. Это рассказ о людях. О маленьких, серых людях, которые однажды, тридцать лет назад, нашли чужое, страшное сокровище и решили, что смогут им владеть. Они ошиблись. Сокровище начало владеть ими. Оно проросло в них, как раковая опухоль, отравляя их сны, их любовь, их жизни.
Это история о том, как прошлое становится вирусом.
И о человеке, у которого не было иммунитета. О капитане милиции, которого выбросили из его мира в этот маленький, замерзший ад, чтобы он стал невольным хирургом. Человеком, которому пришлось вскрыть этот гнойник, не имея ни скальпеля, ни анестезии.
Он не искал правду. В мире, о котором пойдет речь, правда – самый бесполезный и опасный товар. Он искал что-то другое. Тишину. Покой. Смысл. То, что ищет каждый, кто заглядывает в свой собственный колодец.
Так что не ждите ответов. Эта книга – не об ответах. Она о вопросах, которые эхом отражаются от каменных стен и возвращаются к тебе из темноты. Она о тех играх, в которые мы играем, думая, что мы игроки, не замечая невидимой руки, которая просто передвигает нас по доске.
Окрестности Красноярска. Осень 1948 года.
Дождь не прекращался третий день. Он не был яростным московским ливнем или теплой питерской моросью. Это был сибирский дождь, упрямый и безразличный, как само время. Он падал тяжелыми, маслянистыми каплями, превращая землю в вязкую, чавкающую рану. Воздух пах мокрым деревом, железной ржавчиной и вечным тленом.
Их было четверо, но они не были единым целым. Четыре тени, вырванные из ноябрьской тьмы тусклым светом единственной лампочки, свисавшей с гнилой балки. Тьма и дождь делали их почти невидимыми, и эта невидимость была для них сейчас главной ценностью, главной броней. Свет выхватывал из мрака лишь детали, осколки образов: мокрый до черноты эполет шинели, блеск молодых, голодных глаз, измазанный глиной рукав гражданского пальто, пар, вырывающийся изо рта напряженными облачками.
В центре этого шаткого круга света на полу стоял он. Предмет. Тяжелый, обитый потемневшим железом армейский ящик. Он не принадлежал этому месту, этому заброшенному складу, чей скелет чернел на фоне низкого, беременного дождем неба. Ящик казался инородным телом, осколком иной реальности, который они четверо пытались втолкнуть в горло этой, своей.
Двое поддели его ломами. Доски под ногами заскрипели, застонали, как будто сама земля не хотела принимать чужой секрет. Они подняли ящик. Мышцы на их спинах напряглись под мокрой тканью. На мгновение все замерли, как на плохой фотографии, – группа людей, совершающих не то таинство, не то святотатство. Затем они опустили его в темное, пахнущее подвальной сыростью чрево подпола. Ящик вошел глухо, по-мертвецки, без эха.
