Самое древнее и сильное чувство человека – страх, а самый древний и сильный страх – страх неведомого.
– Г. Ф. Лавкрафт
Сначала была коробка.Обычная картонная коробка, перевязанная бечевкой, оставленная на столе для входящей корреспонденции в вестибюле Музея Древней Истории. Никто не помнил, кто ее принес. Курьер, скорее всего. Или просто какой-то чудак, решивший пожертвовать науке старый хлам с чердака своей бабушки. На ней не было ни обратного адреса, ни имени. Только три слова, нацарапанные химическим карандашом, буквы чуть расплылись от сырости: «Для Архива. Лично».Она пролежала там два дня. Уборщица протирала с нее пыль. Охранник машинально скользил по ней взглядом во время своих ночных обходов. Директор музея, проходя мимо, недовольно хмурился, думая о том, что нужно издать приказ, запрещающий принимать анонимные пожертвования.Она была просто коробкой. Частью интерьера. Безобидным, скучным предметом.Но иногда, очень поздно ночью, когда затихал гул вентиляции и коридоры музея погружались в абсолютную, густую тишину, охранник, дремавший на своем посту, вздрагивал и просыпался. Ему чудилось, что он слышит звук. Не громкий. Едва уловимый. Похожий на шелест песка, пересыпающегося внутри песочных часов. Или на тихий треск остывающего камня.Он списывал это на старые трубы. На сквозняки. На собственную усталость. Он никогда не подходил к коробке. Никогда не пытался ее встряхнуть. И это было правильно. Потому что если бы он это сделал, он бы понял, что звук идет изнутри.А еще через день коробку отнесли в депозитарий, и некий Сергей Ильич Сычев, главный хранитель неатрибутированных фондов, вскрыл ее. А еще через три недели он позвонил человеку по фамилии Величко. Специалисту по невозможному.Именно тогда все и началось. Именно тогда шепот, запертый внутри камней, нашел того, кто умел слушать. И мир, каким мы его знали, – прочный, логичный, предсказуемый, – начал тихо, почти незаметно, рассыпаться в пыль.Как старая, пересохшая глина.
Часть 1: Пробуждение
1.
Поздний вечер окутал город тягучим, равнодушным туманом автомобильных выхлопов и неоновых отсветов. За широким, видавшим виды окном кабинета Артема Величко гудела невидимая река столичной жизни – шум, который он давно научился не слышать, отфильтровывать, словно помехи в древней записи. Для него существовала иная реальность, сотканная из пыли веков и хрупкого кружева мертвых языков.
Кабинет был его крепостью и его же лабиринтом. Неровные башни книг громоздились на полу, подпирая стены и угрожая вот-вот обрушиться книжными лавинами. Стол, заваленный распечатками, картами с причудливыми пометками, пустыми кофейными чашками и инструментами – лупами, какими-то странными щупами – был похож на археологический раскоп в миниатюре. Единственный островок относительного порядка царил под ярким, почти хирургическим светом настольной лампы. Там, в резком желтом круге, лежали фотокопии табличек, испещренных клинописью.
Величко, сутулый, с волосами, вечно торчащими так, будто он только что продрался сквозь заросли, склонился над листами. На лице его, в свете лампы казавшемся почти восковым, застыло выражение предельной концентрации – то самое, которое хорошо знали немногие его коллеги и которого почти никогда не видели посторонние. Он не просто читал – он слушал. Он впитывал тени смыслов, пытаясь расслышать в строгой геометрии клиньев давно умолкнувший голос, живший и дышавший где-то там, в раскаленных песках Анатолии, тысячи лет назад. Сейчас его заботил крошечный, но въедливый нюанс в одном из позднехеттских диалектов – нестыковка в употреблении локативного падежа, которая, как мелкий камушек в ботинке, мешала стройной картине мира, которую он выстраивал годами.
