На первый взгляд, это очень простая история. Мы – две израильтянки, которых увезли из России совсем маленькими. Мы вместе учились в американской школе в Питере, где временно работали наши родители, и подружились (хотя ты и старше на три года). Потом ты вернулась в Израиль, пошла в армию, влюбилась в одного мальчика… а его взорвали в автобусе, в котором могла быть и ты, Рахель. И я от отчаяния придумала одну безумную, нелепую игру – чтобы развеселить тебя или хотя бы позабавить, да сама не знаю почему…
Эта история совсем не про молоко, но молоко в ней главное действующее лицо: обычное коровье молоко в картонном бело-синем пакете компании «Тнува». Мне шестнадцать лет, у меня летние каникулы, на улице июльская израильская жара, я лениво встаю к полудню, но всегда соблюдаю ритуал: по утрам мы с папой пьем кофе с молоком. Говоришь «молллоко», думаешь «молллоко», и от ледяного «ллл» на языке становится прохладней, как будто лизнул сосульку, и в комнату врывается зимний ветер назло сорокаградусной жаре за окном – это там душно и влажно, и прохожие открывают рты, как рыбы на суше, и набухают собственным потом, и нельзя есть соленое, потому что от него хочется пить, а пить и так хочется – дальше некуда, а тут – у папы – гудит кондиционер, и полки с книгами скоро покроются коркой льда, а в руке – молоко, прохладное молллоко.
И в одно такое утро как раз собираешься поехать на море – после утреннего кофе, без завтрака, бросить в рюкзак полотенце и бутылку с водой, накинуть на купальник платье и поехать на море. Когда тебе шестнадцать, море – это отдельная история: оно ласкает тебя, каждый раз заново подтверждая ту жизнь, которая пульсирует в тебе так отчаянно, что иногда трогаешь запястье губами и считаешь: сколько раз в минуту, сколько раз в десять секунд, неужели вот это оно и есть, оно самое – моя жизнь? Знакомое с детства ощущение: в этих синих венах за бледной, почти прозрачной кожей, на которую так трудно ложится загар, таится смерть, отсюда это: вскрыть вены, значит, в венах смерть, но тут же рядом и жизнь – неутомимый пульс, часы жизни, которые заведены и хорошо идут, и никто не знает, когда остановятся, значит, жизнь и смерть живут совсем рядом в нашем теле.
И, вернувшись домой с моря, всегда трогаю свои руки и ноги, гладкие, отшлифованные морем, как ракушки и морские камни, лижу щиколотку – еще соленую, почему-то именно щиколотку, не запястье, может, именно потому, что до нее сложней дотянуться губами, а значит, я лишний раз убеждаюсь в гибкости своего тела, в наполненности жизнью, такой очевидной и неиссякаемой, что ее должно хватить надолго, навсегда.
И вот я пью кофе, и слушаю радио, точнее, радио слушает папа, а я просто пью кофе – кофе с молллоком… «Автобус 516… взрыв…» Что за слова? Откуда? Не лезьте, я мечтаю о море, оставьте меня! «…Террорист… автобус 516… по дороге на север… погибшие и раненые…» Да что же это такое, откуда? А, это радио, но кажется, что с другой планеты, какие-то странные слова, я отбиваюсь от них, а они все равно лезут, и почему-то сжимается сердце: не может быть, нет, номер, наверное, неправильный, а они упрямо твердят: «516», и я трогаю босыми пальцами каменный пол, чтобы вернуть себе чувство реальности, ведь 516 – это автобус, в котором ты возвращаешься на базу рядом с Цфатом, Рахель, – каждую неделю, после выходных, а сегодня как раз воскресенье, и взрыв был в 8 утра… Надо что-то повторить, например слово «автобус», пока оно не потеряет всякий смысл, и звонить тебе, но ты не берешь трубку, не берешь, не берешь, бусавто, бусавто, бусавто, папа, заткни радио, выключи, ведь это можно сойти с ума! Рахель, ответь, я уже звонила восемь раз, оставила пять голосовых сообщений, бусавтобусавтобусавто, с этой несправедливостью я не смогу согласиться, ее просто не может быть, этого не может быть…
