Ей снилось яркое солнце, летящий по ветру невесомый тополиный пух и звонкие голоса, неясные, но отчего-то дарующие радость и надежду. Во сне она, невидимая, стремилась куда-то, влекомая предвкушением счастья…
– Вставай, Бет! Поднимайся! – пронзительный голос гукнул около уха с едва сдерживаемой злостью.
Она раскрыла глаза, чуть-чуть, полусонной мухой взирая на тётку. Последнее время она научилась бесконечно щуриться, чтобы не выдавать бушевавшую в душе ненависть.
Абигайль Муркок выглядела как всегда: сухое, костистое тело втиснуто в клетчатое платье грубой шерсти; волосы гладко зачёсаны и убраны на затылке в аккуратный пучок. Она ещё не успела нацепить на себя неизменный чепец с неопределённым серым кружевом по полям, и её лицо ещё не приобрело сходство с крысой, высунувшей любопытную мордку из норы.
– Вставай, Бет, – паучьи пальцы ловко ухватили край тонкого одеяла и резко дёрнули, открывая тело в сбившейся ночной сорочке навстречу промозглой сырости осеннего утра, которой пропиталась комната.
Впущенный через открытую створку окна туман пах болотом и, отчего-то, мятой.
– Сколько раз говорила тебе: не смей раскрывать ставни! Сегодня же скажу Джастину, чтобы забил окна дубовыми досками, – лютовала Абигайль. – Сырой воздух вреден для здоровья. Ты простудишься и вновь свалишься с ног.
Хотя её слова и содержали заботу о здоровье племянницы, Бет понимала, что Абигайль, прежде всего, беспокоится о возможных хлопотах по поводу захиревшей родственницы.
– Я не заболею, Аби, – пробормотала Элизабет, а про себя подумала: уж лучше заболеть от свежего воздуха, чем задохнуться от запаха гнилой капусты и подопревшего лука, которым пропиталась вся её коморка, служащая по совместительству кладовой.
– Прошлый раз у тебя тоже не было намерения болеть, – сухо поджала губы госпожа Муркок. – Однако ж, ты провалялась в горячке целый месяц.
Бет поморщилась, натягивая подол холщёвой рубахи на колени. Она не любила вспоминать время своей болезни. Да и вспоминать-то было нечего – только опаляющий кости жар и пустота в голове, отупляющая и страшная. Наверное, она была на пороге смерти. Потому как первые шаги, сделанные ей после выздоровления, были сродни первым шагам младенца. Ноги были беспомощны, а руки слабы. Девушка мотнула головой, отгоняя подступавшие мысли – дальше ей не хотелось вспоминать вовсе!
– Ты намерена валяться до полудня?Это притом, что солнце едва-едва просвечивало краешком сквозь серые облака! Элизабет неохотно спустила ноги с кровати и потянулась, подхватывая руками сбившуюся гриву кудрей. Тут же звонкая оплеуха опустилась на её щёку.
– Волосы необходимо заплетать на ночь в косы, – ледяным тоном пояснила тётка свой наглядный урок воспитания.
– Хорошо, Аби, – бормотнула Бет, прикрывая веки.
Теперь уже она скрывала блеснувшую в глазах злорадную насмешку. Девушка знала, что тётка завидует её роскошным волнистым волосам, пушистым и густым. Поэтому заставляет Бет гладко зачёсывать, туго закручивать… Хорошо хоть не пытается натянуть на неё одно из бессмертных творений неизвестного мастера с неопределёнными кружавчиками и маслянистыми завязками. И уж, конечно, Бет не будет заплетать косы на ночь. Ночь – единственное время суток, когда она может позволить своим волосам дышать свободой.
– Поторапливайся!
В общем, Элизабет была готова подчиниться этому требованию. Она лишь ждала, что Абигайль оставит её одну, чтобы спокойно обтереться холодной водой из кувшина и натянуть привычное серое платье и холщёвый передник. Только тётка отчего-то задерживалась. Пришлось Бет раздеваться под недобрым прищуром чёрных, пронзительных глаз. Она заколола скрученные волосы гребнем с длинными зубчиками и, смочив кусок холстины в старой фарфоровой чашке, повела по своему телу, поёживаясь от подступавшего холода.
