Звук замер. Неуслышанный и непонятый он затрепетал у изголовья кровати – и умер, только в воздухе осталось смутное дрожание и тревога.
Мислава открыла глаза. Вслушиваясь в звонкую тишину, она попыталась уловить ускользающую тень беспокойства.
Но звук умер… И тишина, освободившись от внезапного испуга, вновь наполнилась неуловимым жужжанием, стрекотом, сладким ароматом – всем тем, что составляет неощутимую прелесть раннего летнего утра.
Мислава потянулась, волна удовольствия прошла по её телу. Постель её была накрыта леопардовой шкурой, мех ласкал кожу… повернувшись на живот, женщина сладострастно прижалась обнаженной грудью к пятнистому ворсу. Тревога от внезапного пробуждения прошла, мысль о том, что впереди целый день, пронизанный солнцем, наполнила счастьем.
– Сегодня буду делать, что хочу, – прошептала женщина и решительно поднялась с кровати.
Яркий свет и шелестящая зелень манили её, не отрывая взгляда от распахнутых ставень, надела на себя первое, что попало под руку. Мягкий шелк обнял её ликующее восторгом тело, заструился меж грудями, прижался к ногам, увеличивая сладостное возбуждение. Ахнув, Мислава шагнула к большому серебряному зеркалу, которое охотно отразило фигуру… в белой ночной сорочке. Не удержавшись, чтобы немножечко не покривляться, Мислава приподняла медно-золотистую гриву волос, вздернула вверх, открывая точеную шейку и, довольно хихикнув, потянулась к подолу, чтобы переодеться. До половины подняв сорочку, качнулась – неожиданно потеряла равновесие, засеменила часто-часто босыми ногами, стараясь удержаться и, все же упала, смахнув при этом на каменный пол китайскую вазочку со стола, размахнувшимся широко подолом. Зажмурилась, ожидая услышать звон разбитого фарфора… и причмокнула от удовольствия, обнаружив, что ваза цела и невредима – поистине, удачный день! Она залюбовалась солнечными бликами, скользившими по причудливому узору сосуда.
Сорочка сбилась под мышки, и Мислава полежала на полу – совсем немного, чтобы не успеть замерзнуть, подставляя бившему сквозь решетки лучу, обнаженное тело. Новая волна восторга заставила взметнуться птичкой и запеть во весь голос:
– Я буду делать, что хочу!
Её сильный, мелодичный голос, отразившись от каменной кладки стен, вырвался в приоткрытый ставень, навстречу парящему утру. Оставив попытку переодеться незавершенной, Мислава довершала свой туалет, нетерпеливо постукивая ножкой и бросая алчные взоры в окно – сейчас, сейчас!
Скрутила волосы и, приподняв, заткнула большим гребнем из слоновой кости. Не глядя, пальцы привычно выдернули из шкатулки браслет красного золота и, надевая на бегу украшение, не в силах больше сдерживаться, Мислава вспрыгнула на подоконник, толкнула створки и высунулась из окна до пояса. Ресницы затрепетали от полыхнувшего в глаза солнечного света, закрылись, и вздох восторга вырвался из груди. Она млела в благосклонных лучах, как рыжая кошка, кончик языка облизывал приоткрытые в блаженной улыбке губы.
Вдруг! Тот самый звук – не узнанный во сне и забытый, заставил резко раскрыть глаза. Мислава увидела Его. Он стоял внизу. Его грудь была открыта солнцу: рукава сорочки были подняты, и это его смуглые от загара руки порождали заунывные звуки – ж-и-и-и-к, ж-и-и-и-к. Мислава прищурилась, стараясь разобраться в характере происходящего. Не успела! – мужчина поднял глаза, его брови сошлись и поползли вверх, а уголки губ дернулись вниз, перекосившись. Это была насмешка! Мислава зашипела от злости:
– Пся крёв! – выругалась и откачнулась вглубь залы.
К радостному возбуждению крови примешалась досада, и эта смесь забурлила, переполняя женщину. Она заметалась по зале, хватая драгоценные безделушки, подаренные мужем, швыряла их на свою просторную кровать и в сердцах бормотала:
