Мертвые души жили теперь в стенах. Они приходили каждую ночь, плакали, просили впустить. Стучались – тихие ритмичные удары, мягкий звон металла под едва уловимыми касаниями остывших пальцев. Роман Милютин лежал в темноте, разреженной только крошечными искорками ночников, и, не моргая, смотрел на металлический потолок. Ему казалось, что там, за тонкой пластиной, прямо сейчас водоворотом кружится поток сияющей энергии тех, кого уже нет. И стоит этой преграде исчезнуть, как мертвецы доберутся до него, вцепятся ледяными руками и уже не отпустят, с собой уволокут.
Пусти нас… Ну, пусти…
Когда он был маленьким мальчиком, его отец работал колониальным строителем, мотался от одной планеты к другой, да еще и семью с собой таскал. По документам значилось, что Роман родился в колонии, хотя он подозревал, что произошло это на корабле. Мама очень не любила вспоминать об этом, злилась на отца страшно, но не уходила. Мама сама родилась в колонии, не получила лечения, да так на всю жизнь и осталась горбуньей. Поэтому она никогда не думала о том, чтобы уйти, и терпела мучительные перелеты и любые условия жизни.
Условия, надо сказать, были не лучшие – потому что папа был не лучшим строителем. В элитные колонии его никогда не приглашали, только в добывающие, опасные, туда, где вечно не хватало рабочих рук. Когда Роману исполнилось шесть, семья жила в строящейся колонии шахтеров. В тот год случилась эпидемия неизвестной болезни, обычное дело в планетарных поселениях.
А необычным оказалось то, что местная звезда не желала успокаиваться, полыхала магнитными бурями, не давая кораблям подлететь достаточно близко. Медиков не было, лекарств не было, люди заражались один за другим. Единственным способом сдержать эпидемию колониальным властям показалось устроить то, что позже назвали «смертельным карантином». Тому, у кого обнаруживались симптомы, надлежало выйти из дома и ждать помощи в одной из палаток, не общаясь ни с кем, кроме других зараженных.
Желающих принять такой порядок оказалось немного: днем в палатках еще можно было выжить, а в четырнадцатичасовую ночь налетали морозы и злой ледяной ветер. Поэтому желания от зараженных и не ждали, их выгоняли под прицелом, а родным строго-настрого запрещали пускать их в дом, иначе они тоже будут признаны зараженными, даже без симптомов.
Люди вынужденно соглашались, надеялись на удачу, на то, что уж им-то удастся дождаться если не врачей, то хотя бы рассвета… Их уверенность растворялась с понижением температуры. Они хранили гордость только в первые часы, ну а потом подбирались к домам, стучали в окна, стучали в двери, просили, плакали, умоляли… Папа тоже заболел. Мама выгнала его без сомнений, она как будто давно уже ждала такого момента. Папа потом долго стоял у окна, стучал замерзающими руками по бронированному стеклу, оставляя среди белой наледи кровавые разводы. Он плакал – и маленький Рома плакал вместе с ним.
К утру все закончилось. Хоронили папу в общей могиле, на холодных планетах личные могилы – роскошь. Вскоре они с мамой улетели на Землю, но те стоны и слезы мертвецов, которые еще не осознали, что мертвы, преследовали Романа много лет. Он надеялся, что никогда не столкнется ни с чем подобным.
Теперь вот столкнулся, прошлое как будто догнало его – уже взрослого, самого ставшего отцом. Он замер в кровати, совсем как тогда, много лет назад, и слушал, как рыдающие мертвецы ползают по тонким стенам его дома. Он боялся встать, боялся даже двинуться, он ждал рассвета – условного, как и все на «Слепом Прометее».
Утром стало легче. Мертвецы отступили, будто признавая власть дня над собой, хотя на станции не было ничего похожего на солнечный свет. Раньше на «Слепом Прометее» день и ночь отличались по уровню общего освещения, регулируемого центральным компьютером. После строительства Лабиринта это, конечно же, прекратилось.
