– Я перегрызу ему глотку.
В черепной коробке закипала, застилая глаза, горькая злоба. Если бы существовала та сила, которая способна материализоваться физически, то она точно снесла бы весь этот городок с его претенциозными особняками и витыми воротами. Каждая улочка превратилась бы в груду камня и перебитого в крошку мрамора. Закрытый поселок за чертой города, устеленный ярко-зеленым газоном, с благоговейной буржуазной тишиной и архитектурой европейских городов превратился бы в город-призрак. И около сотни жителей вдруг стали бы бездомными страждущими, – жалкими, как они того и заслуживали.
Ярость заполняла все внутренности, едва перебиваемая ревом мотора. Давить на педаль газа – вот все, что оставалось делать в праведной ненависти ко всему живому. Пустая трасса, скачущая стрелка спидометра и барабанная дробь сердца.
Напряженная тишина в салоне, наконец, была грубо прервана: «может, остановимся и еще раз все обсудим?»
Обсуждать было нечего. Пять минут назад каждый, кто находился рядом, был проклят и послан самыми грубыми выражениями. Пути назад уже нет. Только вперед, – быстрее и быстрее, – пока стрелка не прорвется через кольцо и не снесет руль к чертям собачьим. Лишь тогда они, может быть, и остановятся.
– Заткнись.
Стрелка билась почти что в экстазе:
150…
180…
200…
Свет фар, крик, удар.
15 апреля
Пробуждение оказалось тяжелым. Медленно, словно оттаивая, по мышцам к голове растекалась боль. Казалось, вот-вот начнется судорога, или я потеряю сознание, но, напротив, мысли начали бить по вискам молотом:
«Кто я? Где я? Что случилось?»
Как по картотеке я блуждала в поисках ответов, но находила лишь чистые листы. Ни имени, ни возраста, только яркая неоновая вывеска «амнезия». И паника, сильная, непреодолимая. Так до одури страшно, что хочется взвыть, закричать, биться в истерике. Но я держусь и вслушиваюсь в обрывки голосов за стенкой:
«Не виновата»
«Она почти мертва»
«Оставьте в покое»
Я дернула пальцами, зацепив холодную пластиковую трубку, – очевидно, я в больнице. Рискнула открыть глаза, уже предвкушая яркую вспышку боли. Белена ослепила, словно в лицо светят мощным прожектором. Лишь через несколько минут дымка рассеялась, и больничная палата заиграла новыми красками.
Затекшая шея едва не со скрипом позволила повернуть голову в сторону двери, которая в эту же секунду осторожно приоткрылась. На пороге оказалась красивая молодая женщина с полными усталости глазами, большими, как у куклы. Она застыла, видимо, заметив меня, и едва не упала, но вовремя удержалась за стену.
– Боже, дорогая, наконец-то! – пролепетала она и рванула ко мне, – как ты? Что чувствуешь?
Холодные ладони сжали мои щеки, и в порыве радостной нежности женщина расцеловала все мое лицо. На коже остались капельки слез, которые она поспешила утереть. Мне же хватало сил лишь вглядываться в её черты, изо всех сил стараясь вспомнить хоть что-то. Красивые осветленные волосы, две родинки на щеке, густые брови и темно-красная помада, которая наверняка осталась на моем лице.
– А вы кто? – шепнула я, и глубоко в её широких зрачках что-то рухнуло.
– В смысле? Солнышко, ты чего? Я твоя мама.
– Ма-ма, – протянула я, как бы пробуя это слово на вкус, – совершенно непривычно, – я ничего не помню.
Мир перевернулся едва ли не сотню раз, и теперь мимо лились тела и лица в замысловатом танце совершенно непонятных слов и эмоций. Были врачи, медсестры, и все они кружились вальсом с женщиной, которая назвалась моей матерью. Вряд ли от настоящей мамы должна быть такая зияющая пустота в душе, – но тем не менее, другой мне не предложили. А, значит, остается играть по правилам.
