Впервые я умерла тем самым летом, когда мне исполнилось семнадцать. Я помню, воздух тогда был настолько раскаленный, что можно было почувствовать сладковатый сернистый запах спекшейся на солнце глины – резкий и почти пугающий. Высокие, полностью лишенные листьев стебли зубровки стояли, бессильно свесив метелки. Помню медный привкус крови во рту, когда поднималась над своим искореженным телом, распластавшимся, словно тряпичная кукла, у проселочной дороги. «Отпустите меня», – думала я, паря над землей, невесомая, как перышко. И все же проблески сознания и мысль о божьей каре все еще связывали меня с земной жизнью незримыми нитями, тонкими, словно осенняя паутинка. Еще до того, как я услышала вой сирен и отчаянные крики матери, я уже поняла, что мой полет не будет долгим и в загробном мире я не задержусь.
Повиснув между земным и лучшим миром, я наблюдала, как мать склонилась над телом моей сестры Евы, ноги которой были неестественно вывернуты. Два сотрудника «Скорой помощи» суетились вокруг нее, причем один из них тщетно пытался оттащить от пострадавшей мать. В этот момент второй заметил меня, хотя мое тело и было скрыто густым придорожным кустарником. Он опустился на корточки рядом со мной и попытался нащупать пульс. Надо сказать, я ничего не чувствовала и пассивно наблюдала за всем происходящим, словно смотрела странный кинофильм.
Врач был очень молод, с густыми светлыми волосами на голове и мускулистых руках, блестевшими на солнце и почему-то напоминавшими мне колосья зубровки. Я была так поглощена своим наблюдением за ним, что не заметила, как он начал делать мне искусственное дыхание. По-прежнему никаких ощущений. Теперь я пристально смотрела на сестру и мать, которая даже не удостоила меня ни единым взглядом. Впрочем, ничего иного я от нее и не ожидала.
А еще там был Глен – высокий, стройный и сильный, который в отчаянии и бессилии метался между мной и Евой, и от его стремительных шагов взметались клубы пыли.
Я вдруг услышала, как меня позвали по имени, и на какое-то мгновение подумала, что это, должно быть, пришел отец, чтобы забрать меня с собой, увести от этих двух поломанных девушек, вопящей матери и раскаленного воздуха, наплывавшего горячими плотными волнами. Мухи с жужжанием облепили тоненькую струйку крови, текущую из моего приоткрытого рта, но я не слышала и не чувствовала их прикосновения. Я подумала, что неплохо было бы, если бы кто-то их прихлопнул, и тут мой взгляд неожиданно упал на деревянную церквушку, спрятавшуюся за деревьями. Когда мы с Евой ехали на велосипедах по проселочной дороге, хохоча, словно маленькие девчонки, которыми когда-то были, я не видела там никакого здания, хотя, казалось, его невозможно было не заметить.
Ослепительно-белые стены и высокая колокольня сияли под беспощадными солнечными лучами, словно излучая благодать. Над красной арочной дверью были написаны слова молитвы, ржавая калитка в ограде покачивалась, словно через нее проходили души усопших. Но церкви просто не могло быть там, где она сейчас пряталась, – между гигантскими дубами и ярко-зеленым кустарником. Тем не менее белые стены сверкали на солнце, словно были только вчера покрашены, и деревянные ступеньки, ведущие ко входу – отполированные и вытертые тысячами ног, – казались вполне реальными. На нижней ступеньке сидела крупная женщина с кожей цвета древесного угля и плела корзину из стеблей зубровки. Она на меня не смотрела, но я была уверена, что именно она позвала меня по имени.
