Первое письмо Анне Чепмен
Дорогая Анечка!
Позвольте мне, старику, Вас так называть, потому что мои возраст и плохая память позволяют мне причислять к своим всех, кто моложе меня, и обращаться уменьшительно и ласкательно…
Ваша история потрясла меня, она перепахала меня, как осеннее поле, полное несжатых злаков; нахлынули разные мысли, которыми я хочу с Вами поделиться, выплеснуть, так сказать, все хорошее из себя и истребить в себе все стыдное, коего в каждом из нас немало.
Я среднестатистический пенсионер с пенсией в три тысячи рублей, но обожаю искусство.
Жить на три тысячи рублей и при этом никого не убить – подлинное высокое искусство.
Сделать грешное мне мешает только природная лень – так я думал раньше, а теперь оказалось, что это совсем не лень, оказалось, что я латентный даос и практикую это учение на подсознательном уровне.
В предпоследнем воплощении я был шаолиньским лазутчиком, а в нынешнем до пенсии работал на доверии в лаборатории внезапного выброса газов на улице Сторожевой в Лефортове, в Институте низких частот высокого напряжения, аффилированном с газовой отраслью.
Много газа испустили мы для своих опытов и ничего не открыли, но отрицательный результат в науке – тоже результат, как говаривал мой руководитель – единственный кандидат наук в нашем академическом гнезде Либерман, попивая кофе «Ячменный колос» с размокшими сухариками «Звездочка».
Так мы добрели с Либерманом до пенсии, и он тупо уехал к внучкам в пустыню Негев, где успешно охраняет стоянку поливальных машин с пенсией, достойной даже для цветущей долины.
Ну бог с ним, с Либерманом, он и здесь был говном, и я ему не раз жестко и резко, по-партийному, врезал при распределении праздничных заказов – он всегда брал себе пакет с черной икрой и красной рыбой, оставляя мне непрестижную красную икру и белую рыбу неизвестного происхождения.
Говно этот Либерман и предатель: член КПСС, а сбежал после путча в 91-м; а я из-за него в партию не попал, он попал, сука, по квоте для нацменьшинств, а я, представитель титульной нации, не попал в партию и всю жизнь просидел за его спиной, даже в Болгарию не съездил по льготной путевке, я не антисемит, но все-таки они очень противные.
Желание работать в органах у меня было два раза. В первый раз после армии я встретил на Птичьем рынке своего однокашника Беляева, который синел в лучах осеннего солнца мундиром капитана ОБХСС и сверкал золотым шитьем погон, ослепляя меня своими эполетами и ботинками югославского производства, в которых отражалось небо.
Я сразу забыл, что пришел купить себе мохнатого друга, и увлекся Беляевым; он, кусая дефицитную в ту пору вафлю «Лесная быль», доложил мне, что вообще кусает он в ОБХСС неплохо: оклад, форма, бесплатный проезд, щенки и попугайчики бесплатно (он курировал Птичку), и корм неплохой.
– Иди к нам, – вальяжно сказал мне тогда Беляев и ушел собирать подать с продавцов мотыля.
Я загорелся и утром, даже чаю не попив, двинулся в отдел кадров районного УВД.
За дверью с табличкой «Начальник» меня весело встретил полковник с глазами уставшей совы, на правой руке у него, на костяшках пальцев, синела наколка «Коля», я крайне удивился: на табличке перед кабинетом чернело на белом «Каблуков Евгений Сильвестрович», я сверил с наколкой, выходила хуйня. Для корректности я просто обратился, как в армии: «Товарищ полковник, хочу служить Родине в подвалах Таганского гастронома, и там, среди копченостей, окороков и охотничьих сосисок, изводить, как крыс, расхитителей социалистической собственности!»
Я сказал, он услышал, потом я подал свои бумаги, мне сказали зайти через неделю, и я ушел, переполненный ожиданием и половой энергией, накопленной в армейских буднях, как масляный конденсатор из приемника «Ригонда» Рижского радиозавода.
