Грохот и крики смешались с огненно-чёрным небом в единую гармонию хаоса. Где-то были слышны выстрелы, где-то – топот бегущих ног, где-то – песни полевых цветов… Но громче всего сердце стучало в висках, укрывая большие карие глаза серой вуалью безвременья.
Он лежал на горячей, дымящейся от боли и крови земле. Соломенно-зелёная форма увядала и багровела, всё сильнее прилипая к коже. Тело почему-то больше не слушалось, оставаясь недвижимым каменным изваянием, запечатанным посреди примятой, опалённой травы. Мысли блуждали где-то далеко, среди ярких жемчужных звёзд ночного неба.
Боль предательства обожгла сердце, но лишь на мгновение – в следующее уже ничего не чувствовалось.
Вот бы сейчас оказаться дома, где всегда так уютно и тепло. Где готовят вкусные обеды, а в гостиной пахнет книгами. Где родные руки обнимают его, а мягкая синева глаз искрится радостью.
Почему сейчас, посреди всего этого огня, ему так холодно? Так по-зимнему холодно и одиноко…
Зато совсем скоро он будет дома.
Вот бы он оказался дома.
Вот бы ещё хоть раз только их увидеть.
Вот бы знать, что всё это не зря и что у них всё хорошо, что у неё всё хорошо…
Жаль только, что они, видимо, его уже не дождутся.
Но, может, быть может ещё…
Тёмные короткие волосы, слипшиеся от крови, колыхались в дуновении горячего солёного ветра. Из-за пепельно-чёрных туч, словно протягивая вниз свои хрупкие руки, прорезался свет и мягко провёл по лицу своими тёплыми пальцами. Глаза увидели свой последний луч солнца и навсегда запечатлели его осколок в своей глубине.
Море пó лесу царственно бродит,
Огибая всемирное древо,
Ореолом солнце восходит,
Ведь не море то, – вечное небо.
Горным рекам не влиться в те воды,
Не причалить, подплыть, подойти.
Лишь счастливцам дана та свобода,
Что откроет господни пути.
Но река все хочет быть морем,
Бьется в гневе о каменный брег,
Льется пена бурлящей слезою
Из-под пресных заплаканных век.
И все моет морскую породу,
Дабы в воды свои её взять,
Но вмешательств не терпит природа,
И вбирает не соль, а лишь грязь.
А в тумане заветных желаний
Не различно, где явь, а где сон,
И, оставив на дне все страданья,
В иссушеньи найдет свой покой.
Под ногами земля омерзительно хлюпала. Каждый шаг по холодной похлёбке из травы и грязи оставлял во рту привкус сырости и серости. Не иначе как, недавно здесь прошёл дождь, а ещё вероятнее, проскакал бешеным галопом три круга, сделал два переворота и расстелился плашмя по всей долине.
Воздух был густой и влажный, а юбки тумана обрамляли полосу тяжёлого, уставшего неба. Довершал атмосферу тот не поддающийся сомнению факт, что местное правительство на законодательном уровне запретило пейзажу использовать в своём образе больше трёх цветов за раз. Серое небо, землисто-бурые камни и скалы, опоясывающие пространство, словно старая картинная рама с захламленного чердака, и изумрудная зелень, сливающаяся в монотонное полотно, куда ни посмотри. Иначе это было не объяснить.
Неужели у кого-то могут быть славные и ТËПЛЫЕ воспоминания об этом месте? Слабо верится. Но кому-то здесь точно сулит счастливое или хотя бы безбедное будущее, а это главное.
С этими мыслями по жалкому подобию дороги, чьи края и направления лишь угадывались внимательным путником, шёл молодой человек, раздражённо выдёргивая обутые в туфли ноги из засасывающей их грязи. Его брюки, некогда благородного цвета молочного шоколада, были насквозь мокрыми по щиколотку, и это не могло не злить педантичного юношу. Светлая рубашка уже давно смялась и поникла, но, к счастью, её прикрывал удлинённый пиджак в цвет брюк, наименее пострадавший от путешествия по местным красотам. Левой рукой юноша сжимал поля невысокой тёмной шляпы, чтобы, не приведи господь, она не свалилась в эту жижу под ногами, а аккуратно уложенную причёску не распушил туман своим шершавым языком. Правой руке повезло меньше – она онемела и грозилась в любой момент отмереть от тяжести упитанного красного саквояжа из овечьей кожи.
