Звук почтового колокольчика появился так же внезапно, так же вдруг, ниоткуда, как и оленья упряжка с запорошенным путником на груженой нарте, вынырнувшей из темноты. Встречный ветер до последнего уносил вспять колокольчиковый звон. Залаяли собаки, оповещая хозяев о ночном госте. Они-то давно уловили приближавшуюся упряжку и, робко взлаивая, будто от неуверенности, уже передали людям предчувствие своею настороженностью. Кто же не замечал за собой то странное состояние, когда звук, вдруг возникший в тишине ли, в кромешной темноте ли, будит в истомлённом сознании самые разные чувства – от тревоги и испуга до благодушного умиротворения. Все зависит от предчувственного ожидания.
Не успел Мыртя Уккувич отряхнуть набитый ветром снег с малицы и лохматой шапки, как из ближайшего чума вышел, словно выкатился из-под снега, невысокий коренастый человек с керосиновой лампой в руке. Лампу он задирал высоко над головой, словно пытался осветить всю округу, но свету хватало только на то, чтобы отделить от ночного мрака его небритое лицо, наспех накинутую малицу да снег под ногами. От нарты лица не разглядеть, но Мыртя сразу узнал своего друга Тэранго: он всегда раньше всех выскакивает на улицу, встречая почту.
– Здоров будь, Тэранго. Мир твоему дому.
– Здоровый будь, Мыртя, ждем тебя уже третий день, – прохрипел спросонку человек с лампой.
– Я бы еще вчера приехал, но буран шибко разгулялся. У соседей ваших пережидал… У Яптуная ночевал.
– Жена его как? Поправилась?
– Бегает уже так, что не догонишь, – шутливо ответил Мыртя, остукивая малицу и кисы короткой палочкой.
Из других чумов стали подтягиваться мужчины, потом повыкатывали женщины, а за ними и дети. Скоро все население стойбища собралось вокруг почтовой нарты. Не сговариваясь, мужчины сняли уже отвязанные почтальоном тюки и поочередно друг за другом нырнули в чум Тэранго. Только сестра Тэранго – Устина – не вышла на улицу. Она уже разожгла очаг, повесила большой чайник над огнем, настрогала тонкими пластинками мороженую нельму для гостей.
В тепле да при свете трех керосиновых ламп разобрали почту быстро и расселись вокруг стола. Мужчины зашелестели газетами. Старый Кути Ачемович напялил свои огромные очки на кончик носа и уставился в развернутую «Правду». Развернул газету и Тэранго, но его постаревшие глаза различали только фотографии и заглавия статей. Газетный шрифт он уже второй год читать не может. Он не без зависти посмотрел на Кути Ачемовича. Тот, как обычно в минуты занятости важным делом, причмокивал беззубым ртом. Так уже повелось, что очки все же достанутся и Тэранго, но только после того, как его старый сосед прочитает газеты и своей нетерпеливостью стряхнет с новостей сладкую пыльцу предчувственного ожидания. Старый Кути, почувствовав на себе тяжелый взгляд соседа, повернулся к нему.
Сняв очки в черной оправе, скрепленной синей изолентой и перевязанной замасленным шнурком, протянул, скрипнув по-стариковски:
– На, возьми очки, Тэранго. Шибко темно у тебя, ничего не вижу все равно.
Место старику действительно досталось далеко от керосиновой лампы. Он не спеша сложил газету вдвое, потом еще раз, пришлепнув ладонью с размаху кучу своей корреспонденции. Взяв в две руки кружку с горячим чаем, сладко потянул со звуком воркующего ручья кипяток.
Тэранго принял из рук старика очки, словно священный бубен из рук великого шамана.
Мыртя вдруг негромко произнес:
– Скоро, однако, вертолетами будут почту возить – слышал от людей… – и сказанное словно оборвалось, будто не знал, как дальше вести разговор с земляками, обычно говорливый Мыртя. Будто в горле застряли слова. – Да и стар я стал, тяжело уже по всей тундре колесить. Другого человека, наверное, поставят.
