Я снова проснулась от надсадного кашля за стенкой. Малодушно спрятала голову под подушку и зажмурилась. Пусть Ильян встает. Он достаточно взрослый для того, чтобы подать матери чашку теплой воды. И даже траву заварить сможет. Конечно, это не помогает, но на какое-то время успокоит больную.
Поднялась, конечно, согрела воды, напоила, укутала в одеяло. Брат же спал крепко как сурок, он никогда не просыпался от таких мелочей. Каждый вечер мы с ним договаривались, что он ночью подаст матушке воды… да так ни разу и не проснулся. Может показаться, что я плохая дочь, но это не так. Я очень люблю матушку… но страшно устала. Она болеет уже несколько месяцев, с того самого дня, как провалилась под лед на реке. Выбралась сама, даже не особо и испугалась… А потом слегла с лихорадкой. Мы с Ильяном перепугались тогда невероятно. Три года назад умер отец – а теперь нам грозило потерять еще и маму.
Денег на лекаря не было. Матушка, знатная вышивальщица, еще в городе ослабла глазами и не могла брать заказы, а больше ничего делать не умела. Хозяйство вела она из рук вон, стирать не могла – у нее сразу трескалась кожа на руках едва ли не до кровоточащих язв. Готовила скверно, пересаливая и сжигая даже самые простые блюда. Грязь и пыль не замечала вовсе. Отец всегда посмеивался, что супружница его слишком нежна для этого мира. Но не ругался. Когда успевал – готовил сам. А потом и я помогать во всем стала. Тем более, что без дела матушка никогда не сидела, к ней в Большеграде дамы в очередь выстраивались. Столь тонкой вышивки не умел делать никто. И платили за ее труд даже больше, чем каменщику.
Когда же стало понятно, что работать мама больше не может, родители придумали переезжать в деревню. Дескать, там прокормиться легче. Юг же, растет все, что в землю воткнут. А для каменщика и в деревне работа найдется. Нас с братом, разумеется, не спрашивали, хоть я и была против. Ладно, бес с ней, со школой – учиться я никогда не любила, а вот уроки рисования я оплакивала горько. Мэтр-мой учитель считал, что я талантлива и прочил мне славное будущее в академии художников. Но кого в деревне волнуют кисти и краски? Рисовала я отныне только углем на белой стене…
Вначале мы жили очень даже неплохо. Четвертинку дома в городе (одна большая комната и угол в общей кухне) продали, в деревне купили уже целый, да еще и с огородом, и с полями вокруг. Здесь были три комнаты, печь и летняя кухня на улице – можно даже хлеб самим печь. Прекрасные виды на лес и реку несколько утешили мою тоску. А еще можно было сколько угодно сидеть в траве или на крыльце с блокнотом и грифелями, и никаких уроков.
Матушка в деревне расцвела, снова заулыбалась. Много гуляла, выращивала цветы. Отец как и прежде строил дома и учился класть печи. Братец целыми днями носился босиком с деревенскими мальчишками. И конечно, мы собирались за столом каждый вечер, много смеялись, рассказывали друг другу о своих успехах.
Отец меня очень любил и много баловал, а я и радовалась тому, что не хожу с ведрами к колодцу да не пряду шерсть по вечерам, как все местные девки. Лучше б ругал, как потом оказалось…
В один ужасный день отец упал с крыши, которую латал, и больше не поднялся. А мы осиротели. Без доброго и всегда веселого мужа матушка просто потерялась. Она больше не улыбалась, хоть и не плакала при нас с братом. Просто погасла.
Но самое ужасное – у нас кончились деньги. Ильяну было всего девять, работать он, разумеется, не мог. Мне – шестнадцать. Вернуться бы в город – там бы нашлась для меня работа. Хоть прачкой, хоть подавальщицей в трактире. А еще в городе можно было найти достойного жениха. Здесь же, в деревне, я была все еще чужачкой, причем далеко не раскрасавицей. Слишком тощая, слишком рыжая, да еще вся в конопушках. Стирать на речке я не желала (а кто бы желал?), пирогов не пекла (не умела), пряжу да вязание отродясь в руках не держала, огород у нас зарос бурьяном. Ни искры магии во мне комиссия не нашла.
