Валерий
– Мам, вот скажи, для чего я согласился ехать с тобой в эту тьмутаракань? – нервно спрашиваю я у мамы, которая сидит на заднем сиденье и что-то активно ищет в своей сумке.
– Потому что ты заботливый сын? – Её ответ больше напоминает вопрос.
– Ты сейчас спрашиваешь или уверена в своих словах? – Я бросаю мимолётный взгляд в зеркало заднего вида, и это становится ошибкой.
– Валера, осторожно! – кричит мама, а я успеваю в последний момент выкрутить руль и влететь в огромный сугроб.
«Подушки не сработали, – пробегает мысль, – хотя в салоне утверждали, что машина почти новая. Скоты».
– Мамуль, ты цела? – Я разворачиваюсь к ней.
Бледная, держится двумя руками за грудь, в глазах паника. Вокруг неё рассыпалось содержимое сумочки.
– Мы сбили ребёнка? – спрашивает мама шёпотом, а из ее глаз начинают бежать слёзы.
– Нет, мамуль, – стараюсь успокоить её, потому что точно знаю, что я успел увернуться. – Мы никого не сбили. Но вот шею я сейчас кому-то начищу.
Зло рычу и начинаю выбираться из машины. Это же надо, такие сугробы в конце ноября!
Дверь открывается ровно настолько, чтобы я смог протиснуться. В тихой ярости я выползаю из машины, так как по-другому мои барахтанья в сугробе назвать нельзя, и наблюдаю занимательную картину: двое пацанов, лет так тринадцати-пятнадцати, пытаются завести подобие снегохода. Они препираются, что-то шипят друг другу, но видно, у них дело не клеится.
«Это из-за этих малолеток я чуть не угробил себя с мамой?» – Я злюсь ещё сильнее и уже готов схватить обоих за уши, как слышу:
– Ты идиот, Мишка, – зло ворчит один на другого. – Я тебе говорил, как сделать? А ты что скрутил? А если бы мы поехали на гору?
И с каждым словом пацана, который сидит в снегу и пытается что-то раскрутить покрасневшими от холода руками под самодельной сидушкой, другой парень, тот самый Мишка, превращается в помидор, который вот-вот разрыдается.
– Вань, да не понимаю я в твоих схемах ни финта, – с обидой протягивает Мишка, вытирая красный нос рукавом. – Я вообще не знаю, кто у нас, кроме тебя, может в этих писульках разобраться.
– А зачем тогда сказал, что сделаешь? – злится ещё сильнее Иван.
– Ты бы меня тогда кататься не взял, – уже почти плачет Мишка.
А мне и смешно становится, и интересно. Что такого сложного в тех «писульках»?
– Чё надо, дядь? – звучит так резко и громко, что сначала я даже теряюсь.
Перевожу взгляд на того самого пацана, что сидит возле снегохода. Такие тёмно-синие глаза я видел дважды: одни были у моего отца, вторые – смотрят на меня из зеркала каждый день. А мама говорит, что больше таких нет. Есть, оказывается.
Но глаза – это полбеды, а вот их выражение… Такое чувство, будто это я бросился под колёса машины.
– Тебя кто водить учил, мелочь? – строго спрашиваю я. – Или ты не видел, что машина едет?
– Слушай, дядь, если помощь нужна, так и скажи. А всыпать мне и без тебя есть кому.
Вот здесь, слово «охренеть» не может выразить моё состояние.
– А тебя не учили, что со старшими так не разговаривают? – выхожу из себя я.
– А тебе не рассказывали, что в деревне нужно по сторонам смотреть, когда едешь? – отвечает в тон мне пацан и поднимается. Высокий, мне по плечо, но худой, что очень заметно в мешковатой одежде. – А то, не ровён час, курица или коза выскочит под колёса. Со мной ничего не будет, а вот за скотину тебя, дядь, местные бабульки съедят и косточки обглодают.
Я смотрю на парня, а внутри и гордость берёт, что не тушуется, и злость, что не проявляет уважения к старшим.
А стоит ему ещё и хмыкнуть, замечая моё молчание…
Ах, ты, школота!
– Сынок, ну что там? – раздается встревоженный голос мамы.
Оборачиваюсь, а она уже снаружи стоит. Перепуганная, нервная, теребит воротник своего пуховика и осматривает всех.
