Лондон, 9 октября 1870 года
В груди у меня подстреленной птицей бьется страх. Жалобно клекочет, припадает на крыло. Но другого пути нет.
Крадучись, на цыпочках, выхожу из спальни и на ощупь двигаюсь по темному коридору. Только бы паркет не скрипнул под ногами! Не проснулись бы служанки! Из их комнатушек доносится мерный, слаженный храп. Горничные не слышат, как заходится криком птица-подранок, пока я пробираюсь к парадной лестнице. И моя сестра Дезире тоже ничего не слышит.
«Фло, куда меня увезут? Что со мной будут делать?»
Ледяные мраморные ступени обжигают мои босые стопы. Едва не теряю равновесие, но вовремя хватаюсь за чугунные перила. Еще чуть-чуть, и рухнула бы вниз, а наутро мое бездыханное тело нашли бы у подножия лестницы.
Хотя это было бы к лучшему.
«Изыди, отродье сатаны! Почему ангел смерти не прибрал тебя, как первенцев египетских?!»
Всего один лестничный пролет. Третий этаж. Если кузины Олимпия или Мари столкнутся со мной, то, чего доброго, поднимут крик, ведь в белой ночной сорочке я сойду за привидение. Одинокий дух, жаждущий мести.
«Ты не такая, как они, Флёретт. Ты одна из нас».
У двери в опочивальню тети Иветт я замедляю шаг. Как же глупо все получилось! Словно в кошмарном сне, когда самые близкие люди оборачиваются чудовищами и пускаются за тобой вдогонку. Третьего дня мы пили кофе и болтали о том о сём, а вчера стали заклятыми врагами. Но из этой схватки я выйду победительницей. Я, а не она.
Я заставлю Иветт уничтожить письмо.
Заставлю ее взять назад все те слова и дать клятву вечно хранить наш секрет.
А если она откажется…
«Три желания, Флоранс Фариваль. Как в сказке. Чтобы тебе проще было запомнить».
…а если она откажется, мне придется ее убить.
И тогда, возможно, вместе с ней погибнут Олимпия и Мари, обе горничные и кухарка. Что ж, пусть так. Кто может отдавать приказания Смерти? Смерть – не мальчишка на побегушках и забирает всех, кого пожелает.
И если уж на то пошло, мне все равно, кто погибнет. Лишь бы не я. И не Дезире.
Тяну за медную ручку, чуть приоткрывая дверь…
…из тетиной спальни вырывается рой синих бабочек. Отшатываюсь, инстинктивно прикрывая глаза, силюсь захлопнуть дверь, но слишком поздно. Бабочки кружат вокруг меня, задевая крыльями лицо, размазывая пыльцу по коже, путаясь в моих волосах. Сотни бабочек с острыми, как иглы, хоботками. Сотни болезненных уколов.
От боли я захожусь беззвучным воплем. Птица в последний раз бьет крыльями и сжимает лапками воздух, а потом затихает. И я затихаю вместе с ней. Падаю навзничь, погружаясь в колодец многослойной тьмы, но у самого дна мой жених ловит меня и прижимает к груди, как испуганное дитя. Я чувствую его дыхание на своих губах. Не ледяное, а теплое. В нем смешались ароматы рома и дешевых сигар. «Добро пожаловать домой», – смеется он и целует меня, одним вдохом высасывая дыхание из моих легких.
Так я понимаю, что умерла.
Ливерпуль, 5 сентября 1870 года
Когда я просыпаюсь, вокруг так темно, что в первый миг мне кажется, что я еще не открыла глаза. А жалобный крик чаек – лишь продолжение моих снов, потому что сны мои всегда полны криков. Но сопение Дезире, спящей на верхней койке, возвращает меня к реальности. Ощущается качка, к которой за две недели плавания я успела притерпеться. Качка упругая, неглубокая. Вверх-вниз, вверх-вниз движется корабль, как большая колыбель. Убаюканная, я едва не соскальзываю обратно в сон, но успеваю уцепиться за границу между явью и небытием. Вздрагиваю – и просыпаюсь окончательно.
И сразу же бросаюсь к окну, босиком по колючему ковру.
