Декабрь, 27
Ночь, улица, фонарь, аптека…
– …бессмысленный и тусклый свет, Гришаня, – я, отходя от окна,
продолжила вслух, присела около стола, дабы оказаться лицом к
лицу.
Вздохнула и, положив подбородок на кулаки, печально
сообщила:
– Это конец, Гришаня. Мы расстаёмся. Полтора года, полтора
долгих и сложных года. Мы многое пережили за это время вместе с
тобой, но обстоятельства складываются так, что расстаться нам всё
же придётся. Мне жаль. Нет-нет, дело не в тебе! Ты идеальный
мужчина, правда! Ты слушал все мои истерики, мужественно терпел моё
нытьё, поддерживал меня одним своим взглядом, но…
…но наши пути теперь должны разойтись.
Увы.
– Ты же сам понимаешь, мы слишком разные. Прости.
Я ещё раз вздохнула, а Гришаня…
Гришаня промолчал, продолжил смотреть на меня одним своим
глазом, ибо… сагиттальный[1] распил второго не предусматривает.
– Ты не переживай, я тебя не забуду. Поверь, после всего, что
между нами было, я никогда не смогу тебя забыть! Тебя, конечный
мозг и… эту ночь.
Точнее, если признаваться, то даже не ночь, а спор, следствием
которого и стала эта в прямом смысле слова ночь в музее.
Пожалуй, всё же не стоило отмечать сданный зачет по биохимии и
выход на сессию в клубе, не стоило пить и не стоило вспоминать одно
из занятий по анатомии.
– А помните, как нам Лукич рассказывал, что вечером в музее
жу-у-утко, – замогильным тоном протянул в тот вечер мой хороший
одногруппник Ромочка.
– Конечно, жутко! Ты прикинь, сколько там покойничков в сумме
наберётся, – Лина, наша староста, хмыкнула согласно, добавила,
дёрнув плечом. – Ещё и внизу как раз трупная.
– Угу. Их призраки бродят по тёмным коридорам тёмными ночами,
ищут нас за каждый оторванный нерв, – Ромочка фыркнул
насмешливо.
Опрокинул очередную стопку текилы.
А Лина педантично уточнила, напомнила про один из многочисленных
наших казусов:
– И мышцы. Ты Изе разгибатель мизинца оторвал тогда.
– Не Изе, а Израилю Петровичу, – Эль поправил, погрозил грозно,
пародируя Лукича, указательным пальцем.
– Да ладно, – Лина отмахнулась, – у семнадцатой он вообще
Акинфий Петрович был.
– Да бред это всё, в музее не страшно, – допив залпом последний
в ряду шот, я включилась в увлекательную беседу, – мы сколько раз
до девяти сидели. Ни фига.
– Ага, – Ромочка оскалился.
Прищурился коварно, чтоб вопрос провокационный елейным голосом
задать:
– Там же вообще уютно и хорошо у нас, да, Дашка?
– Да, Ромка.
– Ты ещё скажи, что и ночевать бы там осталась, – Ромка
ухмыльнулся.
И да, именно после этой фатальной фразы, опуская подробности, я
в общем-то и оказалась на кафедре анатомии, в музее, в одиннадцать
вечера.
Пусть на утро Ромочка, протрезвев, и предлагал настойчиво от
спора отказаться, но… наивный. Да что такое ночь в музее по
сравнению с его согласием писать все рефераты за меня, которые
научными работами студентов именуются, до четвертого курса?!
Правильно, пустяки.
Я переночую и спор выиграю.
И угроза дисциплинарного взыскания в случае обнаружения меня не
испугает. Мнимые призраки тем более.
Нашли чем пугать, тем более – ну разве я одна?!
У меня тут замечательная компания, приятные собеседники. И есть
уйма времени наконец-то рассмотреть все препараты, выучить их
местоположение и что где лучше видно к экзамену, дабы точно знать
куда вести препода и на чём показывать.
Одни плюсы, как ни крути.
Красота.
Пройдясь в который раз по кабинету, я остановилась около любимых
и обожаемых нервов, после изучения которых осталась без своих
собственных родных и не менее любимых, и взглядом левое полушарие
головного мозга я посверлила.
Вот из-за тебя, с твоими извилинами и бороздами, у меня не три,
а два балла по шестибалльной шкале, поскольку все борозды на зачете
я найти не смогла, а одни названия нашего препода не устроили.
