Поступок силы бьет опять
Он хочет всё обременять
А я не в силах совладать с собою
Я новый мир прям здесь устрою
-Помилуй нас, Боже, по великой милости Твоей, молимся Тебе, услышь и помилуй…
–Господи помилуй.
–Ещё молимся об упокоении души усопшего раба Божия, и прощении ему всякого согрешения, как вольного, так и не вольного…
–Господи помилуй.
–Дабы господь Бог водворил душу его там, где праведные обретают покой…
–Господи помилуй…
Укромная церковь находилась на краю небольшого захудалого городишки. Мертвая тишина улицы перебивалась протяжными стонами собравшихся. Молящиеся то и делали, что повторяли «Господи помилуй» и дальше утыкались носом себе в грудь. Темные бархатные платки покрывали головы и подбородки женщин. Длинные юбки практически волочились по полу. Мужчины, облаченные в черные мантии и балахоны, стояли подле своих спутниц. Все крестились. Лица не выражали никаких эмоций, но атмосфера стояла гнетущая. Каждый здесь знал практических всех, но создавалось ощущение, будто они впервые видят весь этот грязный сброд. В центре зала стоял открытый гроб. Он был поставлен так, чтобы все могли полюбоваться мертвецом в строгом костюме. Размер был подобран неудачно, и воротник сильно сдавливал шею. Из-за этого, бело-серое лицо покойника слегка распухло. Своей гримасой он никак не отличался от лиц, стоящих перед ним.
Чуть поодаль гроба стоял сверкающий поп. В отличие от остальных, он был одет в золотую тряпку, напоминающую больше облезлый желтый халат, чем обличение священника. Медленно и монотонно он читал молитву, не поднимая глаз на пришедшую публику. Уголки его рта едва двигались, даже не углубляя старческие морщины, и, если смотреть чуть издалека, казалось будто звук появляется самостоятельно. Полное лицо служителя алтаря поблескивало из-за пота, особенно выступившего на его толстом лбу. Большой горбатый нос тоже был залит каплями пота. Маленькие губы, хоть и не особо заметно, неустанно двигались, иногда аккуратно сворачиваясь в трубочку, чтобы протянуть какую-нибудь гласную. Мокрые, нависшие, неухоженные брови перекрывали и без того узкие, опущенные в книгу, глаза. Снизу их подпирала косматая, седая борода. Во взгляде чувствовался холод и усталость, свойственные офисному клерку, в конец обессилившему от тягостей своей жизни.
–Успокой, Спаситель наш, с праведными раба Твоего и посели его во дворах твоих… – раздался приглушённый скрежет кремля. Все продолжали стоять, согнувшись, и стараться не обращать внимания на непонятный звук.
–Как написано, не взирая как Благой на согрешения его…
Скрежет.
–Вольные и невольные…
Скрежет.
–И на всё, в ведении и в неведении содеянное, Человеколюбец.
Скрежет.
–Господи помилуй… – громко хором простонала толпа.
Громкий стук двери сотряс застоявшийся воздух. Никто даже не поднял своего сопящего носа. Прихожане были слишком заняты своим жалобным мычанием и до входящих и выходящих им не было дела…
За стенами тёплой церкви метался вьюжный ветер. Холодное зимнее утро пробирало каждого до костей. Тяжелые хлопья слипшегося снега падали с серого неба на толстый слой льда озера, выкопанного прямо у входа в храм всех потерянных, и давно заброшенного за ненадобностью. Среди всей этой белой “красоты” тлела сигарета, лишь изредка разгораясь сильнее от долгого вдоха. Никотин никак не помогал, но не было плохо или грустно, лишь физическая тяга к этому едкому, сладковатому дыму притягивала уже заканчивающуюся папиросу к губам. Саймон отходил всё дальше от места отпевания, снежные деревья сменились голой улицей, по обеим сторонам заросшей бетонными коробками. Один дом сменялся таким же серым домом. Изредка проедет машина, упадет окурок, очередной скрежет кремня, и опять пальцы потянутся к сухим губам. Пустой темный переулок сменит переулок со сложенным пополам парнем, дальше снова пусто. Сама улица была практически безлюдна. Кому есть дело до утра воскресенья, когда завтра опять тащиться до такого же грязного здания, как собственный дом, чтобы отсидеть там восемь часов и поплестись обратно. Вечером слушать глупые сплетни жены и детей, их ноющие голоса о том, как этот мир жесток и не справедлив, как он обошелся с ними, закинув сюда умирать. Все в Санто-Миро умирали, только эта смерть была не от остановки сердца, инсульта или инфаркта. Их сердца всё ещё бились, отчаянно бились, но забивались. Вот и Саймон это понимал, но в отличие от других жителей, он понял и принял это довольно давно, и его сердце уже практически не стучало. Он шел всё дальше и дальше. Дойдя до очередного переулка, он завернул в него. Зачем он пошел домой, никто не знал, даже сам Саймон. Выкинув весь завалявшийся в его карманах сор, он тихо вставил кривой ключ в гнилую замочную скважину и, не издавав ни единого лишнего звука, зашел к себе.
