Киев
Невесомые, будто греческая паволока, сумерки опускались на Киев. Шумная суета душного и пыльного дня сменялась волнующими звуками неспешно наступающей летней ночи. Затихало торжище; разговоры возниц и скрип телег, перемещавших товар с торговых рядов на склады, тонули в долетавших с вечерних гуляний девичьих визгах, смехе и песнях, в хмельном гомоне оживших постоялых дворов. С заливных лугов Оболони ветер нёс сладковатый запах свежескошенного сена. Прохладой веяло от Днепра. Кое-где в домах на Подоле сквозь занавеси на маленьких волоковых окошках пробивался тусклый свет лучин, в теремах на Киевских горах за косящатыми оконцами горели свечи и масляные лампы.
Светилось в этот час и распахнутое окно одной из опочивален богатого дома боярыни Оды на горе Хоревице. На постели в опочивальне возлежали двое: жена, совсем юная летами, и молодой мужчина. Рука женщины нежно обвивала возлюбленного, щека покоилась на его широкой груди. Исподволь, чуть запрокидывая лицо, жена посматривала на избранника, будто желала о чём-то спросить или поговорить. Мужчина этого не замечал. Его взгляд был непроницаем, отрешён; лицо почти неподвижно – лишь слегка трепетали ноздри, втягивая запахи, доносимые колышущим занавеси ветром. По привычке, свойственной людям, живущим походной жизнью, он нюхал ночь и чутко вслушивался в темноту. Его иссечённое шрамами, налитое мощными мышцами тело, укрытое в этот миг лишь объятиями подруги, равным образом свидетельствовало о том, что мужчина был закалённым в бранях воином.
Устав ожидать внимания, жена решилась заговорить сама и приподняла голову.
– Может, задержишься на денёк, ладо мой? – жалостливо протянула она.
Стряхнув задумчивость, мужчина посмотрел на подругу. Смоленская княжна назвала его так, как обычно величают супруга – уже и не сомневалась, видно, что он может быть для неё кем-то иным.
– Я бы и рад, да вражины не ждут, душа моя, – улыбнулся Свенельд, стараясь смягчить и жёсткое лицо, и голос, и коснулся волнистых волос Любомиры. Они были на ощупь мягки и нежны, как руно ягнёнка, и в свете свечного пламени отливали медью. Он с удовольствием принялся водить по ним ладонью.
– Как же я соскучусь! Будь осмотрителен, молю. Я ума лишусь, коли с тобой что-то приключится, – горячо прошептала она. – Хотя я и так уж, видно, его лишилась… Такое творю… Благословения отчего не имея… Но едва помыслю, что пришлось бы обнимать нынче другого…
– Зачем мыслишь о том, чему не бывать?
– А затем, чтобы себя похвалить. – Любомира лукаво прищурилась. – Ехала бы уж, верно, в Новгород, коли не решилась бы с княгиней слово молвить… Да будет милостива к ней Макошь! – с жаром воскликнула она. Ладонь, поглаживающая рыжие волосы, замерла. – Наше везенье, что княгиня столь добра. И люба князю Киевскому и потому ни в чём отказа не ведает.
– Ты вроде себя похвалить собиралась, а сама княгиню славишь…
– Не славлю, а дивлюсь… Молвили, будто князь шибко лют к княгине был. Но я не верю. Любящий муж не может быть так суров, как про князя болтали.
– Всё-то ты знаешь…
– А помнишь, на второй день свадьбы княжича с касожкой1 князь Игорь к нам подошёл? То-то уж он нам умилялся. Говорил: вот добрая чета, прямо как мы с княгинюшкой. А я, мол, кудесником себя ощущаю, устраивая ваш брак, – переливчато засмеялась Любомира.
– Пьян был князь, едва на ногах стоял, – произнёс Свенельд глухим голосом.
– И вовсе не был он пьян, когда рёк: «Какой славной невестушке мы тебя сосватали, воевода», – не унималась Любомира, желая, видно, немного подразнить Свенельда. – А княгиня добавила: «Ваш черёд ближайший. Совет да любовь…»
– Ну, довольно о них, душа моя. – Свенельд рывком перевернул её на спину и закрыл рот Любомиры поцелуем: ему надоело слушать болтовню про князя и княгиню, до невозможности бесившую его.
