Эльмидале было
четырнадцать, когда ее тело впервые покрыли порошком из священного
корня ишару. Мелкая крошка лезла в глаза, забивала ноздри. Так и
тянуло чихнуть, но она терпела из последних сил, прижимая язык к
небу.
Порошок придавал коже
золотистое сияние. Красиво, но если кто прикоснется, будет след и
на его руке, и на Эль отпечаток останется. Сразу видно – запрет
нарушен. С этого дня она себе не принадлежит. Это уже не ее тело, а
Богини.
— Богиня вернулась! Богиня
снова с нами! — доносилось с улицы.
Толпа ликовала,
а Эль стояла абсолютно нагая, ожидая пока служанки присыплют каждый
сантиметр тела – ни одного чистого участка. Веки с губами и те в
порошке.
Ее нарядили в хитон.
Вышитая белая ткань ничего не скрывала, а скорее подчеркивала. Тело
Богини создано для любования, призвано дарить эстетическое
наслаждение. Грех прятать его от взоров. Пусть народ видит, как
Богиня хороша, сколько в ней молодости и жизни. Пусть возрадуется.
А то, что Эль неловко выходить полуобнаженной на всеобщее
обозрение, так это не беда. Привыкнет.
Последний штрих –
каштановые волосы распустили по плечам и спине. Эль бросила взгляд
в зеркало. Как будто не она. Синие глаза, подведенные углем,
показались шире и глубже, чуть ли не в пол лица. И столько в них
страха, что озноб пробрал. Откуда он? Ведь с детства готовили, а
все равно сердце замерло, когда шагнула на балкон.
Площадь
взорвалась: крики, свист, улюлюканье. В воздух полетели цветы и
головные уборы. Она смотрела на людское море сверху, осознавая –
теперь так будет всегда. Нет отныне Эльмидалы. Есть только
Богиня.
Монастырь прятался глубоко в
горах близ южного полюса, где царил вечный день и жили гелиосы. К
нему вела единственная дорога, зажатая с одной стороны отвесной
скалой, с другой обрывом. Лишь избранные знали этот путь. Марике
было пять, когда она впервые по нему прошла.
В деревне, где
она родилась, с живностью было туго. Себя бы прокормить. Болотистые
земли давали скудный урожай, зато женщины родили регулярно. Дети
часто гибли, поэтому до шести лет им не давали имена. Не видели в
этом смысла. Теми же, кто выживал, торговали как скотом.
Марику – восьмую
дочь – мать по дешевке продала неразговорчивому мужику. Неизвестно,
что он разглядел в чумазой не по возрасту маленькой из-за
недоедания девочке, только это решило ее судьбу. Мужик показался
страшным и ужасно старым, хотя ему было от силы лет тридцать. Он и
привез ее и еще нескольких девочек в монастырь, где ей поначалу
понравилось. Именно здесь она получила имя Марика. Так ее назвала
мать-настоятельница.
Девочек хорошо
кормили, не то что дома. Одевали в чистое, спать укладывали на
белых простынях, каждую в свою постель. Дома-то спали вповалку на
полу, подстелив отсыревшую солому.
Послушниц в
монастыре было не счесть. Селили их группами в зависимости от
возраста. Послушницам разрешалось заводить друзей, играть и шалить,
как положено детям, и Марике казалось, она при жизни попала в рай.
Вот бы до конца дней не покидать монастырские стены и однажды
сменить мать-настоятельницу на посту, чтобы подобно ей улыбкой
приветствовать новеньких, уверяя, что им нечего бояться.
Блаженных два
года она верила в сказку, которую сама придумала. До тех пор, пока
ей не исполнилось семь. В день рождения мать-настоятельница лично
ее поздравила и объявила: она достаточно взрослая, чтобы заняться
тем ради чего ее привезли в монастырь. Марика разнервничалась, она
понятия не имела, что делают старшие девочки. Их по достижению семи
лет переводили в другой блок. Как там жилось, младшие не знала. Им
запрещали общаться со старшими.
