Такого диагноза я не ожидала. Сижу в кабинете психиатра и выслушиваю обвинения в том, что я – рептилия. И это все, что я получу за высокую, типичную для Харли-стрит цену?
За пару недель до этого я испытала очень серьезную паническую атаку: мне показалось, будто пол на станции метро Оксфорд-серкус накренился. Я выскочила на улицу, но там десятиэтажные здания превратились в Пизанские башни, нависавшие над головами офисных работников, спешивших в кафе Pret a Manger за роллами с уткой. Меня тошнило от звуков машин и автобусов, голова кружилась от шума толпы. Я с трудом поборола желание прилечь посреди улицы и посмотреть на небо, чтобы успокоиться. В мозгу всплыла фраза из стихотворения: «Боюсь, что разум мой не очень…»[1].
Я надеялась уйти от психиатра с диагнозом «тревожное расстройство» и рецептом на таблетки. Вместо этого он рассказывает мне про «мозг ящерицы».
Мозг ящерицы, или рептилии, – самая примитивная часть нашего сознания, неврологическое ископаемое в глубине серого вещества. Он является краеугольным камнем нашего мозга, управляет процессами, которые мы не осознаем – пищеварение, биение сердца, поддержание температуры тела, – и отвечает за базовые потребности, например голод и похоть. Немаловажно, что в его ведении и реакция организма на опасность – вступить в бой или убежать.
Главная проблема заключается в том, что эта часть мозга не всегда адекватно реагирует на ситуации, связанные с жизнью в современном мире. Ей не объяснили, в каком веке мы живем, поэтому, если другие части мозга сигнализируют об опасности в современном мире (например, о приближающемся дедлайне), она заставляет тело реагировать как на опасность прошлого (например, на саблезубого тигра). При встрече с зубастым зверем мы могли только убежать или вступить в драку, причем в обоих вариантах вырабатывалось огромное количество адреналина. И даже если опасность не такая серьезная, эта часть мозга заставляет тело войти в «режим выживания» – так возникают учащенное сердцебиение и нехватка воздуха.
Этот урок стал для меня откровением. Тахикардия и ужас, которые я испытала на Оксфорд-стрит, – результат работы кусочка мозга, начавшего развиваться еще 250–500 млн лет назад в мозге у рыбы, плавающей в темных доисторических водах.
– Но ведь наверняка, – спросила я, – наш мозг с тех пор сильно изменился? Неужели он не вырос, не стал сложнее?
– Ну, неокортекс[2] изменился, но в целом человеческий мозг – довольно старая вещь. Он почти не менялся 30–40 тысяч лет, – ответил психиатр.
Чик – и все сошлось, загорелась лампочка или, скорее, мелькнула искра костра, подсветившая лица наших далеких предков, тех, кто не только жил до нас, но и существует в нас до сих пор, чей опыт сформировал наше тело и наш мозг.
Именно в этой связи с нашими предками крылся ответ на вопрос, который я задавала себе с подростковых лет: почему я все время нервничаю? Ощущение, будто вокруг моей груди свился удав, началось лет в семнадцать. Алкоголь позволял ослабить его давление ненадолго, на следующее утро оно начиналось с новой силой. Однажды утром, после особо тяжелой ночи в компании старого друга, виски Jack Daniels, я впервые пережила паническую атаку. Прикованная к кровати, я ощущала такое сильное сердцебиение, что одеяло подскакивало. «Мама, вызывай скорую, я умираю!»
После двадцати лет тревожность то появлялась, то уходила. Я то ловила дзен, то из-за работы или желания сравнивать себя с успешными людьми в социальных сетях будила удава, сжимающего сердце. Нервозность привела к серьезным запоям и постоянному состоянию прострации на работе. К тридцати годам казалось, что я многого достигла: писала речи для премьер-министра, уходила с работы позже всех и сразу направлялась в модный бар, где пила коктейли с мартини и эспрессо, а затем ехала домой на последнем поезде метро.
