Пролог: Венами идёт пепел
Говорят, когда человек умирает от Чумы Крови – его сердце последнее, что сдаётся. Оно бьётся ещё, когда лёгкие уже молчат. Оно шепчет в венах пеплом.
Капли крови падали на камень, одна за другой. Тёплые. Слишком алые. Слишком живые. Они не принадлежали мёртвым – и потому были страшны. Над жертвенником пахло ладаном и гниением. В углу выли свечи. И где-то среди ликов святых, затёртых до костей, женщина в капюшоне смотрела – прямо в глаза умирающему.
– Имя? – прозвучало глухо.
– …Нет имени, – прошептал он, – только грех.
Кто-то ударил в колокол. Далеко. Или внутри неё. Аэлия стояла, не двигаясь. Её пальцы были заляпаны чьей-то жизнью. И под кожей – звенело. Как будто сама кровь шептала ей чужие имена, чужую боль. Она чувствовала каждую вену умирающего. Могла оборвать. Могла сплести. Могла… переписать. Ты – Пламенная. Кровь твоя – кара. Или искупление. Так говорил старик в ночи, перед тем как исчез. Или сгорел. Но что, если он солгал? Что, если кара уже началась?
*«Иногда я думаю: что, если Бог нас слышит, но не отвечает?
Потому что боится услышать в нас Себя». *
– Из тетрадей безымянной ведьмы
Пепел лежал на подоконниках, как серый иней. Он был повсюду – в складках простыней, в волосах монахинь, в заусенцах на пальцах. Даже в хлебе – хрустел, как кость. Никто больше не удивлялся. Мир умирал медленно. И монастырь Святого Ранула – среди болот и чернеющих полей – был лишь гвоздём в крышке гроба, куда всё катилось.
Аэлия Врант сидела в холодной келье, держа в ладонях чашу с отваром. Её дыхание шло паром, как у умирающего зверя. За дверью кто-то кашлял кровью. И пел – тихо, прерывисто, будто бы молитву:
Огню – плоть,
Крови – имя,
Крылу – пепел…
…не возьми меня… не возьми меня…
Она закрыла глаза.
Иногда ей казалось, что стены тоже поют.
Что сами камни – пропитались криками.
Сколько уже умерло в этом крыле монастыря? Сотня? Больше?
Их хоронили по ночам. Без колоколов. Без лиц. Только с меткой на лбу:
magus suspectus. Подозрение в колдовстве – уже смертный приговор.
Аэлия знала: если бы кто-нибудь заглянул в ее голову – они нашли бы больше, чем подозрение. Она могла чувствовать кровь. Не видеть – не угадывать. Чувствовать – как собственную. Видеть, как она идёт по венам, как путается, ломается, закипает. Она могла остановить её. Или изменить.
Но всегда – ценою чего-то внутри. Каждое прикосновение к чужой жизни – отрывалось от её собственной. Она называла это даром. А инквизиция – ересью.
– Сестра Врант! – голос матери Элвии прозвучал, как удар хлыста. – Солдат! Его несут! Быстро! Сердце Аэлии учащенно забилось. Она вскочила. Ладони – вонзились в ткань халата, и он прикусила губу..В голове промелькнуло – солдат. Чумной?
В коридоре пахло потом, металлом и гарью. Двое братьев тащили тело – тяжелое, в доспехах, сгорбленное, будто сломанное. На губах солдата – пена, в венах – чернота.
– Остановите кровь, – прошептала мать Элвия. – Остановите кровь, пока ещё бьётся сердце. Отрежьте руку. Тогда он может он ещё выживет. Мысли пробежали и растворились в затхлом воздухе. Аэлия не двигалась только смотрела на нового солдата. Что-то в этом мужчине было… не так. Он был слишком живой. Даже сквозь боль. Как будто держался за самую суть жизни – намеренно, яростно. Как будто знал, кто она.
Глаза. Они открылись. И посмотрели прямо на неё. Не человек. Или – не совсем человек. Рука Аэлии инстинктивно дрогнула. Она медленно подошла к мужчине и встала на колени перед ним, приложила ладонь к шее и почувствовала:
Кровь, как река из железа.
Кровь, как цепь, оборванная в сердцевине.