Дом, в котором гаснет пыль
«Скорбь, которую не разделили, – не уходит. Она ложится между днями, как пепел между камнями очага: невидима, но тепла не даст.»
– Курт Андолини
Старый особняк на окраине Вольбурга стоял будто бы не на земле, а на собственном воспоминании. В нём всё медленно пело о тишине: скрип половиц, которые никому не мешали; часы, идущие в пустоту; лампы, что давно не меняли лампочек, но всё ещё висели, как осуждение.
Там жил Арсений Валь.
Человек, имя которого забыли ещё при его жизни.
Когда ему исполнилось сорок шесть, он не заметил – потому что в жизни, где не происходило ничего, и возраст переставал быть вехой. Он выглядел как человек без возраста: не старый, не молодой, не сломанный, но и не целый. Его лицо было похоже на страницу, с которой стерли текст – остался только сероватый фон. А главное, что в нём действительно исчезло – это свет в глазах. Он не погас. Он просто ушёл, как человек, которому надоело ждать.
Когда-то, в другой жизни, Арсений преподавал философию в университете. Его голос звучал в аудиториях, где студенты листали телефоны, грызли пластиковые крышки стаканов и смеялись в наушники. А он стоял у доски и рассказывал о Гегеле, как о старом друге, спорил со Шопенгауэром, будто с отцом, которого не смог переубедить. Он говорил не потому, что ждал понимания – а потому что не мог не говорить. Смысл был не в отклике, а в попытке.
Он ушёл. Не громко, не внезапно. Просто – перестал приходить.
Никто в университете толком не знал, ушёл ли он с работы, или из жизни. Просто однажды аудитория осталась пустой, и это никого особенно не удивило.
С тех пор он жил в родительском доме – среди мебели, в которую въелись запахи ушедших лет; среди фотографий, на которых люди всё ещё улыбались, не зная, что их больше нет. Он писал письма, которые не собирался отправлять. Он читал книги и никогда не доходил до последней страницы – не потому, что не мог, а потому, что не хотел прощаться. Он смотрел в окно, не запоминая, что там за стеклом: дерево или человек, утро или вечер.
Горожане говорили, что он «странный». Это было удобно: странность – понятная коробка для непонятных людей.
Но Арсений не был странным. Он был потерянным. Как книга, выпавшая с полки и застрявшая за шкафом – не пропавшая, не порванная, просто забытая.
И сам себя он уже не искал.
Женщина из дождя
Алиса Мур появилась внезапно, как мысли о прошлом – не званая, но словно необходимая.
Дождь шёл плотный, вязкий, как будто небо медленно истекало слезами. Он не бил – он как бы оплакивал что-то незримое, что ушло и не вернётся. Вода стекала по ветвям, как по венам старых деревьев, и оседала в трещинах камней, словно в морщинах памяти.
Она стояла у калитки в синем пальто, с намокшими рукавами, с книгой в руке – "Этика" Спинозы, плотно прижатой к груди, как спасательный круг.
Арсений, отодвинув кружку от книги, которую читал, медленно вышел в прихожую. Он открыл дверь – без тревоги, без ожидания. Просто потому, что иногда в дверь стучат не случайно.
– Простите, – сказала она, голосом, в котором жила усталость чужих вокзалов, пересадок и без разговоров. – Я слышала, вы профессор?
Он смотрел на неё долго. Не с любопытством, а так, как смотрят на человека, стоящего на границе между «пока ещё» и «уже нет».
Потом шагнул в сторону, впуская её в дом. Он был не то чтобы рад. Радость вообще была слишком яркой эмоцией для этого дома. Он просто не мог отказать человеку, который держал под дождём Спинозу. Это было всё равно что отказать самому себе, только в прошлом.
Алиса вошла молча, сняла пальто и повесила его у печки. Волосы – тёмные, спутанные, пахнущие железом и листвой – рассыпались по плечам. Внутри дома было тепло, но по ней пробегала дрожь, будто тело ещё не поверило, что дождь остался снаружи.
