Каждый раз, когда убивали кого-то из чудовищ, Ишида проживал эту
смерть, ощущал, как обрывается нить их жизни и запросто мог
перенестись на место сражения, но не всегда успевал. Как сегодня.
Сегодня он не успел…
Когда появился, самка серебреношёрстного ираи,
саблезубого леопардового медведя уже была мертва. Тушу пытались
разделать прямо на месте. Снег окропила бурая кровь несчастного
животного…
Охотники до противного стали хитрее.
Умело отвлекли внимание Ишиды расставленными ловушками с
птенцами красноклювых алконостов, а сами убили медведя
точным выстрелом арбалетного болта, который вошёл аккурат между
грудных пластин прямо в сердце…
Ишида тряхнул светлыми, словно иней, волосами и продолжил
неторопливо идти по свежим вихляющим следам, оставленными на рыхлом
снегу человеком, и капелькам алой крови, что зловеще темнела в
свете полной луны. Человек был ранен и слаб, едва переставлял ноги,
но отчего-то упорно продолжал углубляться в сердце Драгара, словно
бессмертный. Ночью в любом лесу опасно, а в этом особенно…
Такое поведение человека обескураживало и что им двигало не
понятно. Не понятно такому чудовищу, как Ишида. Чудовищу, что
привык править на этой земле, что привык защищать себе подобных от
таких, как этот…
И не прыгай впереди встревоженная танаки, которая
периодически оборачивалась и подгоняла своим неумелым «мра-у», как
бы говоря: «Чего же ты медлишь? Ему нужна твоя помощь...», Ишида
давно бы свернул безмозглому охотнику шею. Как он посмел унести
детёныша ираи?
Ишида неприязненно поморщился.
Раздражала необходимость вникать в мотивы жалкого человека. Но
приходилось. Когда он появился, охотники уже приходили в себя:
чувство, словно между ними произошла драка, в которой ранили того,
кто забрал комок серебристого меха, только открывающего глазки
медвежонка.
Охотника за наживой, как и других, следовало скормить
прожорливым подземным змеям…
Бледных губ Ищиды коснулась кровожадная, удовлетворённая
ухмылка.
Змеи только что плотно поужинали останками незадачливых дельцов,
которых Ишида не пощадил и как следует приласкал своим кнутом, в
глубине души наслаждаясь сладостными криками боли и отчаянья...
Ишида дёрнул желваками. В нос отчётливо бил запах человеческого
тела, что смешался с тошнотворно-приторным запахом крови. До
тонкого слуха доносился слабый скулёж медвежонка.
– М-рау… – издала танаки, умело гася вспыхнувший,
словно пламя, гнев. В золотых кошачьих глазах плескалась тревога.
Тревога за человека.
Ишида обернулся змеем-драконом и за одно мгновение преодолел
оставшееся расстояние. Опираясь спиной на чёрный ствол лиственника,
в снегу сидела человеческая женщина.
Розовая шапка с помпоном съехала набекрень, волосы спутались,
превратившись в сосульки. На овальном лице обозначилась
подозрительно блаженная улыбка.
Грудь человечки часто вздымалась, дыхание вырывалось хриплым, но
она продолжала прижимать к себе, пытаясь спрятать под куртку малыша
ираи, будто он мог замёрзнуть. С таким-то мехом…
Ишида вновь стал человеком и опустился на одно колено.
В тусклых, поддёрнутых предсмертной пеленой тумана, глазах
человечки не было страха. Не было вины, не было раскаянья. Только
восхищение. Восхищение им: змеем-драконом.
– Я… я боялась… малыш погибнет, если останется один, – выдавила
она сипло, доверчиво протягивая пищащего медвежонка. – И попросила
вашу кошку… кхм… привести помощь, – бледная улыбка предназначалась
танаки.
Так вот отчего оборотень так волновалась. Многое стало понятно.
Человечка тоже стала жертвой охотников. Хотя мысль о том, что она
пыталась спасти чудовище ценой собственной жизни не желала
укладываться в голове.
… но кровоточащая рана в боку этой женщины свидетельствовала
именно об этом.
