Говорят, нет ничего страшнее, чем видеть смерть родного мира. Может, и так. Только я выросла в мире, который с самого начала был мёртв. Пустые города, одинокие фермы, заросшие травой дороги, старые телевизоры и долгие, кажущиеся бесконечными дни одиночества – вот моя реальность.
Конечно, не всё в нашем мире плохо. Мы не живём в грязи, без крова и без дела. На вымершей планете трудно быть бездомным. Да и работы хватает на всех. Вернее, мы все будто созданы для работы. В нашей системе всё как-то предопределено. Система планирует за тебя – система заботится обо всех.
Только от этой определённости душно. Будто ты винтик в огромной, ржавой машине. Особенно если ты родилась в деревне. В городах у тебя ещё может быть выбор. А здесь, среди глухих полей и огородов, если ты не вундеркинд или не одарённый атлет, то уже при рождении знаешь, кем будешь и чем закончишь. Ты не сам – ты в механизме. В полу-колхозной философии, где цель одна – сохранить видимость прежней, беззаботной жизни.
Для этого прежде всего нужна еда. Очень много еды. Вот почему на селе мы все знаем своё предназначение: сеять, собирать, сушить, хранить, а потом снова сеять. И так каждый год. Иногда кажется, что это один и тот же год, прожитый заново. Мы что-нибудь посеем и что-нибудь пожнём.
Порой мне хочется просто зажмуриться и закричать. Эта вялая, безвольная реальность – это не мой мир. Не мой образ жизни.
Пусть я и слабая девушка с круглыми щеками, азиатскими глазами и вьющимися волосами. Простушка, если на то пошло. Но здесь, среди полей и огородов, я чувствую себя чужой. Будто я не отсюда совсем. Не из Айовы и даже не из соседних земель, а вообще не из этих времён.
Мне кажется, я из прошлого. Из того мира, которого больше нет. Моя настоящая жизнь потерялась где-то между кадрами старых чёрно-белых фильмов про Нью-Йорк – там, в утреннем Манхэттене из «Завтрака у Тиффани».
Если бы мне дали хоть минуту в том старом мире, я бы её прожила на все сто. До последнего вдоха. Без страха. Без жалости к себе. Просто чтобы снова почувствовать, что я есть. Я бы даже согласилась взглянуть на последние мгновения того мира, когда его рушил вирус. Поверьте, я знаю, о чём говорю. Ведь вирус забрал мою маму.
Она была селекционером и часто ездила в командировки. Когда мне было девять лет, она уехала в Калифорнию и больше не вернулась. В своём последнем письме, которое я, правда, сама не читала, она написала, что у неё обнаружили вирус. С тех пор я живу с вонючим алкоголиком по имени Рыг.
Если вы думаете, что Рыг звучит странно, то это потому что его настоящее имя Крэг. И это тот самый мужик, от которого забеременела моя мама восемнадцать лет назад. По паспорту он мой отец. Но по жизни он мне никто.
Сами посудите: ну какой отец разбивает телевизор, плюёт на пол и глушит ром только потому, что его дочь получила тройку в средней школе? А Рыг именно так и поступил, когда мне исполнилось всего двенадцать.
И это только одно воспоминание. Одно из многих, что вспыхивают в памяти. Но дело даже не в конкретных моментах, а в той атмосфере, что царит у нас на ферме.
Рыг почти не выходит из дома и редко разговаривает со мной. Стоит чему-то пойти не так, он тут же скрипит зубами, как какой-то бешеный оборотень, бьёт кулаком в стену и запирается в подвале. Возвращается он всегда пьяным, хоть и менее злым. Но в этом-то и беда. После смерти мамы, ему нужно напиться, чтобы стать человеком.
Может, поэтому я всегда с ним холодна. Пусть Рэг и пальцем меня никогда не тронул, я не хочу видеть монстра, что у него внутри. Когда к нам кто-то приезжает, Рыг хватает винтовку и не подпускает никого даже близко к дому. Хорошо хоть, гостей у нас почти не бывает, а курьеры по закону обязаны держать дистанцию. С работы к нему тоже никто не ходит: задание он получает по рации, садится в трактор и едет в поля.
