ПРАВО ПЕРВОЙ НОЧИ
Где-то в параллельной
вселенной
– Но почему? Почему я должна идти вместо Лушки?
Я, обомлев, обводила взглядом свою семью. Нет, они не могли
такое предложить. Да что там предложить – приказать. Я, конечно,
знала, что в семье меня не особо любят, но чтобы настолько!
– Да ладно, с тебя не убудет, а так, хоть разок с мужиком
поваляешься, – Лушка сказала это таким тоном, словно это она делала
мне великое одолжение, а не наоборот. – Всё равно в старых девах
куковать.
Сестра, хоть и была младше меня на два года, а переросла ещё в
раннем детстве, и с тех пор частенько поколачивала. Да что она,
даже тринадцатилетняя Парашка уже была не только выше, но и
фигуристее меня. Батя меня «ласково» называл «самый мелкий
поросёнок в помёте». А матушка только головой качала: «И в кого
такая дохлая уродилась?»
Да, я «уродилась дохлая», и в свои восемнадцать – уже старая
дева без всякой надежды на изменение этого звания. Наши деревенские
мужики берут в жёны баб крепких, дородных, чтоб и в поле хорошая
работница была, и по хозяйству, и детей легко рожала-выкармливала.
Девушки у нас созревали рано, невестились лет в четырнадцать, а к
шестнадцати все уже замуж выходили. Кроме меня. Кому такая
бесполезная жена понадобится?
Но это же не значит, что я должна ложиться под барина, потому
что Лушка умудрилась своё девство раньше срока потерять! Виновата –
вот пускай сама батога и получает, не нужно было с Агафоном своим
по сеновалам шастать. Я-то здесь причём?
– Да ты пойми, – матушка посмотрела с укоризной, – от тебя не
убудет, а Лукерья от порки может ребёночка скинуть.
– Не надо было нагуливать, – пробурчала я и тут же словила
подзатыльник от Нестора, старшего брата.
– Ты, Фроська, не ерепенься! – сказал батя своё веское отцовское
слово. – Толку с тебя всё одно никакого, а так хоть хлеб свой не
зазря есть будешь – сестру спасёшь. Отправляешься вместо Лушки без
разговоров, или сама ремня отведаешь. С кумом Епифаном я
договорился уже.
Развернувшись, выбежала из избы, кинулась к речке – есть там,
под ивой старой, что почти на землю легла, место схоронное, никто
не найдёт, хоть выплакаться в одиночестве. Потому что понимала –
придётся идти и ложиться под барина, иначе меня родители со свету
сживут. И почему меня в семье так не любят – не понимаю. Сколько
себя помню, Лушка напроказит – а влетает мне, Лушка требует – у
меня отнимают. А теперь вот – это… За что меня так?
Я ревела, свернувшись калачиком в ямке у корней ивы, мысленно
проклиная и долю свою невезучую, и барина, Афанасия Еремеича, и
этот дурацкий обычай, испокон веков бывший неизменной традицией в
нашей земле – право первой ночи.
Откуда пошёл тот обычай – никто уж и не помнит. Всегда он был.
Чтобы в первую брачную ночь невеста не с мужем своим девство
теряла, а с барином местным. А какая девка честь не сберегла – той
батогов давали, чтобы другим неповадно было. А кому ж охота битой
быть? Вот и блюли девки себя до свадьбы. На моей памяти никого не
пороли, может, в других деревнях было, у нашего барина их аж целых
четыре ещё, да все поболе нашей, а и в нашей-то восемьдесят шесть
дворов, тоже большая деревня считается. Так что уж больно неохота
родителям, чтобы их доченька любимая такой позор приняла, первая за
бог весть сколько лет. А нелюбимую не жалко, её можно и на
поруганье отправить.
– Фроська, – громкий шёпот. – Фрось, я знаю, что ты здесь.
Вылезай! Я ж сама не влезу уже.
Варюха, подруга моя лучшая, дочь старосты нашего, Епифана
Поликарпыча. Моего бати крестница, мы с ней с детства дружим. Она
хоть и младше почти на год, а меня всегда защищала, и Лушке лещей
навешивала, если та меня обижала. Жаль только, что по осени замуж
выскочила, теперь редко видимся, не до девичьих посиделок ей,
мужнина жена.
