Всякий раз, когда говорят о произведении искусства, которое впечатляет миллионы людей, речь заходит об авторе.
До тех пор пока творчество не произвело потрясения на критическую массу читателей или зрителей – автор никому не интересен, более того: его личное появление в культурном сообществе даже можно счесть нежелательным.
Но стоит произведению искусства овладеть вниманием нескольких поколений кряду и стать неким культурным феноменом, как личность автора, человека, который скрыл себя от других посредством литературы (живописи, фильма) или пытался это сделать таким наивным образом, – его – автора (всё равно в каком виде) вызывают явиться.
Даже если он давно умер – это не помеха для восторженной публики, которая мечтает оживить автора в буквальном смысле.
И тогда (а в этой ситуации автор полностью бессилен) он обретает вдруг жизнь, которую не прожил.
Для публики все средства хороши: биографы разбирают его дни по минутам, а критики, читая черновые записи и письма, успешно домысливают то, о чем, по их уверенному мнению, забыл упомянуть автор в своих текстах.
И вот спустя полвека (или даже меньше, в зависимости от рвения почитателей) из неизвестного автора, человек превращается в некий символ, становится мифом о самом себе – так рождается Имя.
Именно Имя утверждает за автором некое верховное право.
С этих пор Имя автора священно и нельзя допустить (даже мысленно) любую форму его непризнания.
Так жизнь гения с Именем превращается в подлинный кошмар интерпретаций.
Все отныне имеют право из любви к культу Имени приносить ему свои жертвы.
И не имеет значения сам смысл жертвоприношений – важна только энергия почитания.
Это кажется умилительным и верным, если бы не искаженный образ того, кому ставят памятник и кого так искренне любят.
Безусловно: Имя в искусстве – знак необходимый.
Прежде всего, для эффекта узнавания. Это своего рода метка, которая не дает другим права относиться к вам несерьезно.
Вот почему люди стремятся сделать себе Имя.
Они хотят, чтобы их приняли всерьез.
ПревращениЯ
Роман без автора
Всю жизнь хотел быть другим: испанцем, русским, немцем, каннибалом, – только не собой. В непрестанном бунте против судьбы, против всего прирожденного. Эта безумная страсть не походить на себя, мысленно влезать в любую шкуру, кроме собственной.
Эмиль Мишель Чоран
Я его вижу, этого человека. Он во мне.
И каждое слово, которое он произносит, сжимает мне сердце.
Он живой, он дышит, когда дышу я.
Ему страшно, когда страшно мне.
И теперь я знаю, о чем буду писать.
Приходит время, когда дерево после долгих страданий должно принести плоды.
Я не стану говорить ни о чем, кроме своей любви к жизни.
Другие пишут под диктовку неудовлетворенных желаний.
Мои же слова явятся плодом счастливых мгновений моей жизни.
Они будут жестокими.
Но мне необходимо писать, как необходимо плавать: этого требует моё тело.
Я осознаю возможности, за которые несу ответственность.
Знойные ветры. Черные тучи.
А на востоке голубая полоска, тонкая, прозрачная.
На нее больно смотреть.
Ее появление – пытка для глаз и души.
Ибо зрелище красоты нестерпимо.
Красота приводит нас в отчаяние, она – вечность, длящаяся мгновение, и я хочу продлить ее навсегда.
Я всегда требую от мира больше, чем он может мне дать.
Бессмысленно утверждать обратное.
Но какое заблуждение и какая безысходность!
Всякий раз мне дарят лишь кусочки дружбы, клочки чувства, и никогда – всё чувство, всю дружбу.
