День 1.
Было бы интереснее, начнись эта история со смерти. Как-то солиднее, серьезнее, в стиле большой литературы про потерю, взросление, постижение великих истин.
Но Лесина бабушка умерла еще четыре года назад. Еще два прожил старший брат папы, дядя Виталя, последний кровный родственник. Уже вторую весну подряд, перед Родительским днем, заводили неловкие разговоры, что пора съездить в Поярково, отсыпать могилу, купить нормальный памятник. И никто никуда не ездил.
Два года никто не думал о поярковском деревенском доме. На похоронах дяди Витали папа, весь неловкий и жесткий в своем неумении проявлять нормальные эмоции, сказал, что плевать ему на этот дом. «Был бы еще мой дом, в Калинино, я бы поборолся. А это мне зачем?».
И дом унаследовала тетя Лена, жена дяди Витали. Точнее, все думали, что унаследовала, пока она не начала звонить Лесиной маме, пьяно признаваться – устала тут возиться одна, печка все еще разваливается, огород не растет, я бы хотела его продать и уехать к дочке, да нам же по долям дом давали.
«И я же не жена его, мы же так, в гражданском браке жили».
Леся четко помнила мамино: «Да твою же мать» и «Ты дура что ли, чего еще через десять лет не спохватилась?» и «Что нам делать, Миш?».
Папа тоже растерянно матерился – он всегда ругался, когда не знал, как иначе злиться или грустить – и предлагал кому-нибудь позвонить. Кому – не знал. Лесе пришлось гуглить все за родителей.
Вот, с чего началась эта история – с бюрократических проволочек. Папа, а потом и Леся, могли получить бабушкину и дядину доли в доме. Но никто не вступил в права наследования, и доли ушли муниципалитету.
Муниципалитету двадцать квадратов в сельской хибаре не нужны особо, так что оставался шанс через нотариуса вернуть собственность. Но на дворе стоял жаркий июнь, родители по уши копались в грязи дачного огорода. Папа не горел желанием ехать в Поярково – ничего не объяснял, просто не хотел, как ребёнок. Мама пожимала плечами и просила помощи у Леси и Сашки…
Леся и Сашка уже два часа ехали в деревню вместо того, чтобы лежать у родительского бассейна и загорать на солнышке, как планировалось в общем сестринском отпуске.
– Ну вот как – как можно не знать, была ли свадьба у твоего брата или нет? Я бы твою свадьбу не пропустила.
– Ты серьезно сейчас это спрашиваешь? Сейчас? – проворчала Сашка.
Она пыталась оттереть с кроссовок что-то, во что вляпалась в грязнущем туалете возле трассы. Леся говорила ей сходить лучше в кусты рядом, но постеснялась же.
Вокруг разливались зеленью поля и сопки. Дорога уходила за горизонт, асфальт нагрелся так сильно, что воздух над ним плыл и плясал, как над костром. Леся почти забыла, каково это – путешествовать на Дальнем Востоке. Это у подружки под Москвой можно за три часа проехать три разных области. Впереди оставались еще добрые полторы сотни километров, ни одной деревни вокруг, только поля, поля, сопки в синем далеке, да редкие туалеты, выкрашенные свежей белой грунтовкой.
Леся знала дорогу наизусть. Эта трасса всегда ассоциировалась у нее с песнями Трофима из папиной магнитолы, бутербродами, завернутыми в пакет. Их всегда хотелось съесть после Тамбовки. Не на середине пути, а на четвертинке.
В детстве Леся играла со всеми проезжающими мимо машинами в воображаемые гонки и радовалась, когда папа их обгонял. Сейчас – вцеплялась в бардачок, когда Саша выезжала на встречку, чтобы не плестись за очередной фурой.
Восторга от поездки к бабушке не было – только усталость от недосыпа, раздражение из-за липкого, горячего воздуха, из-за пота на шее и лбу, из-за затекшей задницы.
Они ехали не пить сырое, только из-под коровы, молоко и не есть бабушкину жареную картошку с кучей мерзкого лука. Они ехали разбираться с гребанным нотариусом.
