Пусть простить меня невозможно
(Пусть меня осудят. Книга 3)
Ульяна Соболева
АННОТАЦИЯ
Боль от потери любви — это такое же болезненное ощущение, будто
человека не стало совсем, но его не стало только для тебя. И самое
страшное – понимать, что в этом моя вина, и он никогда не простит…
и я себя не прощу за то, что его для меня больше нет.
От автора
Меня многие просили вставить бонус с 2 книги в эту часть,
так как купили книгу без бонуса или покупали на другом ресурсе. Я
услышала вас и добавила бонус в начало книги в виде писем Руслана.
Те, кто читал бонус, могут листать до первой главы.
Все песни, добавленные в книгу важны лично для меня. Каждая
глава была написана под эту музыку и эти слова, и я хотела
поделиться своим вдохновением с вами. Может кто-то захочет читать
эти главы под эту музыку.
ПРЕДИСЛОВИЕ
ПИСЬМА ИЗДАЛЕКА
Да, я не писал ей письма. Я их говорил про себя. Говорил с ней
каждый день и каждую ночь. Вокруг грязь, дно, болото, а я о ней
думаю и жить хочется дальше, только потому что она есть.
Не открывал её письма. Ни одного. Боялся сорвусь. А я решение
принял. Самое верное и самое неэгоистичное за всю свою жизнь. С
мясом отодрал и не хотел резать на живую незатянувшиеся шрамы.
Взаперти много переосмысливаешь. Время думать есть. Слишком много
времени. И у меня как посттравматический синдром: перед глазами
дети на складе, взгляд Оксаны там, возле трупа Нади, и слова её,
чтоб лучше умер и не возвращался к ним никогда. У меня эти кадры на
перемотке. Только три и в одном и том же порядке. С осознанием,
насколько она права, и пониманием, что мог их всех потерять.
Анализировал детали, и становилось ясно, что нам всем
просто повезло. Один шанс на миллион. Все должно было кончиться
катастрофически. Не знаю, кто там на небе или в дьявольской бездне
решил иначе, но мы выжили. Возможно, для того, чтобы я понял,
насколько они все дороги мне и на что я готов ради них. Что
местоимение «Я» теперь на самом последнем месте, как ему и положено
по алфавиту. Да и что значу я в сравнении с ними? Не позволю больше
так. Никогда.
И яростно отсылал письмо обратно. Мысленно умолял больше не
писать. На колени становился. Не пиши мне, родная, отпусти меня.
Себя отпусти. Что ж ты рвешь меня письмами этими? Что ж ты меня
надеждой проклятой не отпускаешь? Живи дальше, черт тебя раздери,
живи, а мне дай сгнить здесь. Я ж ради вас… Не себе. Не мешай.
Иногда я её ненавидел. За вот эти регулярные пытки белыми
конвертами, за то, что ломает, прогибает, не дает очерстветь,
смириться. Держит так крепко, что я эти крючья чувствую до
костей.
Да, я их вдыхал. Подносил к лицу и дышал ими и ненавидел.
Дышал ее письмами. Глаза закрою, а там каждая картинка одна
невыносимей другой, и выть хочется, порвать на клочки, до мелких
обрывков, и тоже не могу.
Это как ей снова больно сделать. Ударить. Я
предостаточно ее бил в последнее время. Я калечил нас обоих с
маниакальной тщательностью. Отшвыривал ее от себя и рычал от боли
из-за расстояния, знал, как ей больно. Чувствовал. Но так надо. Я
обязан. Должен. Иначе потеряю. По-настоящему. Необратимо. Лучше
потерять так, чем похоронить. Лучше знать, что она счастлива, жива,
дышит, улыбается. Пусть не со мной. Да, пусть я сдохну сам от
ревности, но она должна жить. И дети наши. Не прятаться всю жизнь,
а именно жить. Ее бывший муж был бы им неплохим отцом. Бл***дь.
Представлял, как Руся другого называет папой, и скрежетал зубами,
руки в кулаки до хруста и головой о стены биться хочется. Детей
ревнуешь, как и любимую женщину, с той же дикой болью и отчаянием
от того, что обязан принять их новый выбор. Смотреть издалека,
знать, что растут где-то, любят другого мужчину, раскрывают
объятия, называют отцом.
