Долгий, протяжный вопль разбудил Кана посреди ночи. Кричала женщина. Ее голос переполняло отчаяние, от которого холод пробирал до костей. Кан поднял голову, огляделся во тьме – глаза, как у совы. Лабиринт почти сразу поглотил полный боли и безнадежности крик, но волоски на руках и теле странника продолжали торчать.
Кан замер, прислушался – услышал только свое тяжелое дыхание.
Показалось? Или это отголосок того дня, когда он сам стал странником?
Прощальный крик матери странник не забудет никогда. Этот крик – последнее, что является в минуту смерти.
Кан прикрыл глаза. Перед внутренним взором вспыхнуло солнце, осветив высокие отвесные стены лабиринта, поросшие мхом и редкими веточками. Он еще совсем юнец. Он идет, обливаясь слезами, не разбирая пути, тянет за собой свою ношу. Он прошел первую развилку не глядя, как велят законы странников, чтобы не вернуться назад. Кан ушел тихо, когда только рассвело, а мать спала у костровища. Он еще не догадывался, что ждет его минуту спустя, не мог подумать, насколько тяжело будет слышать ее прощальный крик.
В тот день Кан стал взрослым. Он не повернул назад. Его ноги закаменели, когда он услышал мать. Она кричала так же протяжно, безнадежно. В ее голосе была бездна отчаяния.
Может все-таки показалось?
Кан положил голову на свернутый походный плащ, вздохнул. В эту ночь он больше не уснет.
Он взглянул на небо, по которому медленно ползли души предков. Они слабо горели на бархатном черном сукне. Небо в лабиринте было узким и длинным. В стороне, уже не первый раз за ночь, взошла Тропа Богов – белая, светящаяся ярче Луны лента. Черная земля под ногами и на стенах сделалась серой. На ней стали чётче видны тени кустов.
До чуткого слуха Кана донесся приглушенный хруст. Сухой прошлогодний лист треснул под лапой какого-то зверя.
Странник медленно положил мозолистую ладонь на рукоять ножа. Вытащил его.
В свете Тропы шевельнулась тень, блеснули желтые глаза. Кан услышал тихий, рокочущий, едва различимый рык – зверь отступал, а значит, он уже встречался со странником и не готов был рисковать жизнью снова.
– Спасибо, мама, – прошептал Кан, спустя несколько минут.
Этой ночью он не сомкнул глаз.
Кан собрался в путь, когда потухли первые звезды, а небо начало светлеть.
Он не торопясь упаковал походный скарб, надел проеденные сотнями километров пути кожаные сапоги, накинул плащ (такой же потрепанный и рваный), уложил вещи в передний отсек ноши, поправил бурые, закостеневшие от солнца лямки на плечах и двинулся в путь.
Кан передвигался медленно, но не сбиваясь с ритма. Шаги выбивали пыль из сухой, по-утреннему прохладной почвы. Небо из серо-голубого превращалось в синее. Его согревали первые лучи солнца.
Жесткие лямки поскрипывали при каждом шаге, тянулись к причудливой низенькой повозке на четырех колесах, которую странники называли ношей. И чем дольше странствовал Кан, тем больше становилась его повозка. Ноша доходила ему до пояса. В нее были аккуратно уложены десятки, если не сотни вещей, найденных в лабиринте. Они придавали конструкции необычный вид, поднимались почти до груди Кана (а он, надо заметить, был далеко не маленьким человеком). Поверх он набросил трухлявый полог, почти истлевший на солнце и заканчивающийся по бокам и сзади неровными лоскутами ткани. Ветер хватался за них, заставлял плясать и выкручиваться, иногда отрывал клочки и уносил в вышину.
Колеса ноши погромыхивали на мелких камнях и неровностях, поклажа вздрагивала и тихо звякала. Когда солнце поднялось выше, стало тепло. Кан остановился, снял походный плащ, свернул его, обвязал вокруг пояса и пошел дальше. Он почти не поднимал глаза, взгляд упирался в две бороздки – колеи, оставленные ношами других странников, прошедших здесь до него. Только когда доносился шум ветра в листве кустарника, росшего на стенах лабиринта, или взлетали стайки птиц, Кан отвлекался, рассеянно смотрел в их сторону и снова опускал взгляд.
