Он сидел в этой комнате, пропитанной запахом, который был старше его самого – смесью истлевшей бумаги, табачного дыма, въевшегося в обои, что когда-то, должно быть, имели цвет, а теперь были лишь тенью тени, и чего-то еще, неуловимого, горьковатого, как прах несбывшихся надежд, и ощущал, как слова, эти проклятые, неподатливые слова, липнут к пальцам, тяжелые, как свинец, как те самые дробь или пуля, что ждали своего часа в конце истории, той истории, которую он, писатель – так его звали, во всяком случае, на обложках, что пылились на полках, собирая ту же пыль, что оседала на его душе – пытался вытолкнуть из себя, выдавить, как гной из старой раны.
Это был рассказ. Декадентский, да, как требовало время, этот неумолимый, гниющий поток, как требовала и его собственная душа, изъеденная меланхолией, этой вязкой субстанцией, что заполняла все поры его существа, не оставляя места ни для света, ни для воздуха. Рассказ о человеке, который исчерпал себя, который был не столько человеком, сколько обломком, выброшенным на берег бытия, опустошенным, уставшим от бессмыслицы мира, от этой вечной, липкой фальши чувств, от невыносимого гнета бытия, которое казалось лишь дурным сном, кошмаром наяву, из которого – он знал, он чувствовал каждой фиброй своего изможденного существа – нет и не может быть пробуждения.
Герой его, безымянный, лишь сгусток боли и разочарования, плоть от плоти его собственных страхов и усталости, пробирался по страницам, медленно, мучительно, к своему предопределенному финалу. Он знал этот финал с самого начала, он был там, на горизонте, как единственная гора в плоской, бескрайней пустыне его замысла. Выстрел. Конец всему. Логичная, единственно честная, единственно возможная точка в этом бессмысленном, растянувшемся на годы продолжении жизни. Он описывал последние мгновения, вязкие, тягучие, как этот воздух в комнате: холод металла в руке, пыль, танцующую в луче скупого света, что пробивался сквозь грязное окно, последний вдох, наполненный запахом старого дерева, пыли и этого всепоглощающего отчаяния. И выстрел. Глухой, окончательный звук, который, казалось, должен был поставить не просто точку, а жирный, неоспоримый крест на всем. Он почувствовал странное, извращенное удовлетворение, дописав эту сцену, будто не герой, а он сам, его собственное измученное «я», сбросил с плеч этот невыносимый груз, этот груз самого себя.
Он отложил ручку, она выпала из ослабевших пальцев, упала на тетрадь, на эти исписанные страницы, полные чужой и одновременно его собственной боли, закрыл тетрадь, и провалился в тяжелый, без сновидений сон, сон, похожий на смерть, на то небытие, которого он так жаждал для своего героя, а может быть, и для себя.
На следующее утро, залитое серым, неуютным светом, светом, который не обещал ничего, кроме продолжения того же самого, он сел перечитать написанное. Хотелось оценить, насколько убедительно получилось, достаточно ли мрачно и безысходно, достаточно ли честно в этой своей безысходности. Он листал страницы, пальцы скользили по шершавой бумаге, погружаясь в мир своего героя, следуя за ним по лабиринтам его угасающего сознания, по этим улицам, мокрым от вечного дождя, по этим кафе, пропахшим дешевым кофе и одиночеством, по этим комнатам, где каждый предмет кричал о тщете существования. Вот герой идет по улице, вот сидит в кафе, вот возвращается домой… Он читал, кивая, отмечая удачные, как ему казалось, фразы, чувствуя привычную отстраненность творца, того, кто стоит над схваткой, над болью, над жизнью и смертью.
И вдруг – пустота.
Он остановился. Последняя страница. Текст прерывался внезапно, резко, как оборванная нить, на описании того, как герой входит в свою комнату. Ни ружья, ни последних мыслей, ни, главное, выстрела. Сцена, которую он писал с таким надрывом, с таким чувством окончательности, с такой уверенностью в ее неизбежности, просто исчезла. Растворилась. Будто ее никогда и не было.
