Кладбище возле песочного карьера разрослось настолько, что заняло соседнее с ним поле. Здесь больше не хоронят, да и некого хоронить. Авдеевка ещё не успела оправиться от войны. Для приезжих она город-призрак, для пяти тысяч человек, оставшихся здесь, – родная мать, которую они не покинули в трудную минуту. Подвергаясь ежедневному риску под обстрелами артиллерией; подавляя свой страх, когда под ногами содрогалась земля; выживая без воды, света и газа в сыром подвале; прощая тех, кто кидал гранаты в их дворы, расстреливал квартиры и машины из танков, эти верные сыны и дочери Авдеевки выстояли. Убийцы погибли в войне, а значит, нет смысла держать на них зла. Люди возвращаются в Авдеевку вопреки тому, что их дома разрушены и восстановлению не подлежат, даже если они нашли приют в другом городе. Родная земля манит их сюда, пусть и выжженная. Всё теряет смысл, когда Родина зовёт. Авдеевка залечивает раны, становится на ноги, но продолжает лить слёзы по тем, кто погиб в этой несправедливой и ненужной войне.
Это кладбище почти не пострадало, и лишь хаотичные снаряды от миномётов и градов разбили несколько надгробий. Здесь продолжали хоронить и во время боевых действий. В этой земле нашли приют те, кто не испугался и не стал на колени, а также бойцы, пришедшие освобождать тех, кто до последнего ждал их. Здесь не хоронят больше. Надгробия молчат, лишь ветер тронет листья посаженых заботливыми родственниками деревьев, и птицы споют свои песни.
В этот день на кладбище пришёл седой старик, одетый в камуфляж болотного цвета, на ногах были чёрные берцы, а на военной форме красовался шеврон другого государства, в своих руках он сжимал голубой берет с красной звездой. Да, он постарел, но остался несломленным. Мужчина без труда нашёл нужную могилку, сорная трава выросла вокруг гранитного надгробия, по белым затёртым буквам он прочитал до боли любимое и родное имя. Старик опустился на колени, тяжко вздохнул и заговорил:
– Здравствуй, дочка. Как ты? Я обещал тебе, что вернусь, и сдержал своё слово… Один в поле не воин… Сколько мы говорили с тобой об этом до твоей смерти, уже и не вспомню. Невозможно в одиночку пойти против системы, которая съедает тебя изнутри; трудно бороться за справедливость там, где ложь стала привычной; бесполезно сеять разумное, доброе, вечное, если это затопчут. И я убеждал тебя в этом. Говорил, чтобы ты приспосабливалась к этому миру, не высовывалась, привыкала жить так же, как все, то есть плохо. Я запрещал тебе мечтать, потому что мне было больно мечтать самому. Мы сломали тебя! Да неважно, кто сломал. Главное, что я виноват, я так виноват перед тобой. Я не верил тебе… Я не верил в тебя! Если бы я поверил в тебя, то твоя жизнь сложилась бы по-другому, ты бы и дальше сочиняла, и писала что-то грандиозное, и возможно, это увидели бы многие. Я хотел вмонтировать тебя в эту систему и не смог. Господи! Да как я мог хотеть этого?! Я же сам сделал тебя несчастной! Один в поле воин. Теперь я это точно знаю. Твоя мама и брат не примут меня, они никогда меня не примут, но это неважно. Главное, что я никому не выдал твоей тайны, которая стала нашей тайной. Я сознательно взял на себя все твои грехи.
