Черные лодочки на высоком каблуке,
небрежно брошенные на пороге нашей с мужем квартиры, принадлежат не
мне.
Я несколько мгновений пялюсь на них
и в какой-то момент даже думаю, что зашла не в ту квартиру.
Но нет, квартира определенно наша.
Справа стоит полка для обуви, слева — шкаф для зимней одежды. А
впереди, прямо в центре, валяются любимые туфли Гордея. Мы давно
купили новые, но они так и стоят на полке для обуви. По привычке
муж ходит на работу в старых.
Но сегодня он дома.
Судя по лодочкам — не один.
Судя по звонкому женскому смеху,
доносящемуся из глубины нашей большой квартиры, меня он не
ждет.
Не трудно представить, что
происходит в нашей спальне. То, что смех доносится оттуда, понимаю,
когда делаю несколько шагов вглубь квартиры.
Самое время порадоваться, что мы
съехали из той хрущевки, в которой жили двадцать лет назад. Там
жутко скрипели полы и прийти домой, сделав сюрприз, было
невозможно.
Гордей пытался несколько раз, но я
сразу его подлавливала. Слышала скрип половиц и уже ждала, что он
“неожиданно” появится в дверном проеме.
А теперь… меня никто не слышит. Судя
по приглушенным голосам и причмокиваниям — у них там дело
поинтереснее.
Я подхожу к самой двери. Она
приоткрыта на несколько сантиметров. Недостаточно для того, чтобы
заметили меня, но достаточно для того, чтобы все увидела я.
Муж лежит на нашей общей кровати в
обнимку с моей крестницей. Лизу с ее копной свежеокрашенных в рыжий
волос, я узнаю безошибочно. Она, игриво забросив ногу на бедро
Гордея, улыбается и тянется к нему:
— Ну так что с разводом, Горь?
— Я же уже говорил — подождать
надо.
— А ты уверен? В смысле… уверен, что
она и правда больна?
— Да, видел диагноз. Все
неутешительно, три месяца — максимум.
— И тогда сможем пожениться?
— Так, чтобы пожениться, не обещаю.
Траур, все дела, но жить вместе сможем… через какое-то время.
Я чуть не расхохоталась вслух сквозь
слезы, проступающие на глазах. Даже сейчас, даже лежа в общей
кровати с другой Гордей думал о том, что скажут остальные. Думал о
чертовой репутации, словно он не похерил ее своей связью с моей
крестницей.
Господи…
Лиза ведь приходила к нам совсем
маленькой. Он покупал ей конфеты и шоколадки, баловал, когда она
была ребенком, а теперь вот… они лежат в одной кровати и никому из
них не стыдно за то, что они делают, и о чем говорят.
— А деньги, Горь? Ты говорил, на нее
многое переписано.
Я зачем-то достаю телефон и включаю
диктофон. Хочу иметь записи всего, что здесь происходит.
____
листаем дальше
— После смерти Лены все станет моим,
— будничным тоном произносит Гордей.
Я чувствую себя свидетельницей своих
похорон, которые не состоятся, потому что я не больна. Несколько
месяцев я думала, что умираю от неизлечимой болезни, прощалась с
жизнью, пыталась успеть сделать все, что в моих силах, чтобы
сегодня узнать, что в клинике перепутали результаты анализов.
— Она подписала документы. Все, что
на нее переписано, отойдет мне.
— Осталось только подождать,
верно?
— Верно, малыш.
— А тот браслетик? Помнишь, мы
видели в магазине. Ты когда мне его купишь?
— Тот браслетик… — Я слышу какую-то
возню, стук, а потом тихое: — вот он.
То, как пищит от восторга Лиза,
получая подарок от моего мужа за то, что раздвигает перед ним ноги,
навсегда фиксируется в моей памяти. И на диктофоне тоже. Я жму на
красную кнопку, отключая запись. Все, что я хотела и не хотела, я
услышала. И тщательно все записала.
Теперь, когда “Горя” — и как только
ей в голову пришло так его называть — решит разводиться, у меня
будут доказательства его измены.
— Что мне сделать, чтобы тебя
порадовать? — от Лизиного голоса становится противно.
