Зимой 18** года я пустился на Лофотены[1] с одной рыбачьей шхуной из Олезунда[2]. Мы шли почти четыре недели, я высадился в Скровене и стал ждать попутного судна, чтоб двинуться дальше. Одна шхуна отправлялась на Пасху домой в Сальтенланн, и хоть я не попадал точно на место назначения, я поехал с этими рыбаками. Дело в том, что у меня был друг-приятель в тех краях, и звали его Мункен Вендт; мы с ним уговорились странствовать вместе. С тех пор прошло пятнадцать лет – целая вечность.
В среду на Святой шестнадцатого апреля прибыл я в торговый городок Сирилунн. Здесь жил купец Мак, важный господин. Жил тут с ним рядом и добрый человек Бенони Хартвигсен, он был богатый и всем помогал. Эти двое, можно сказать, были хозяева Сирилунна, всех здешних судов и промыслов. «Идите к Маку, идите к Хартвигсену, к кому ваша милость изволит», – сказали мне мои рыбаки.
Я подошёл к господской усадьбе, огляделся и решил пройти мимо – уж слишком богато и пышно жил старый Мак. Зато в полдень я явился к Бенони Хартвигсену и представился. Я был не очень важная птица, всего имущества со мною было моё ружьё да кой-какая одежонка в заплечном мешке, а потому я попросил, чтобы меня до поры приютили в людской.
– Это можно, – сказал Хартвигсен. – Вы откуда будете?
– С юга. Отправляюсь в Утвер и Ос. Имя моё Парелиус, я студент. Вдобавок я умею рисовать и писать красками, может, вам это пригодится.
– Вы, стало быть, человек учёный, как я погляжу.
– Да. И я не какой-нибудь бродяга. Я условился встретиться с другом в этих краях. Он тоже учёный, и мы с ним охотники оба. Хотим вместе постранствовать.
– Присаживайтесь, – сказал тут Хартвигсен и придвинул мне стул.
Среди прочей мебели в комнате было фортепьяно, но я удержался, я не стал к нему подходить. Я, наоборот, объяснил Хартвигсену всё, о чём он меня спрашивал, и он накормил меня и напоил. Он был очень со мною любезен и решил поместить меня в доме, а не отправлять в людскую.
– Оставайтесь-ка у меня, вы мне пригодитесь, – сказал он. – Вы супругу имеете? – спросил он и улыбнулся.
– Нет. Мне всего-то двадцать два года. Я ещё расту.
– И вы даже ни в кого не влюблённый?
– Нет.
Потом Хартвигсен сказал:
– Раз вы такой учёный, вы, верно, можете нарисовать мой дом и сарай, иначе сказать – все мои постройки, написать с них картины?
Я улыбнулся и подивился его странным словам: я же только что ему объяснил, что умею рисовать и писать красками.
– У меня в доме столько всякой всячины, – сказал он, – а вокруг дома летают мои голуби, и всему, что вы видите тут, я хозяин. А вот картин у меня нету, – сказал он, – чего нету, того нету.
На это я ему отвечал, что не пожалею трудов и изображу всё, что он пожелает.
Хартвигсен пошёл на пристань, предоставив меня самому себе, а мне и хотелось побыть одному. Двери все были открыты, я ходил куда вздумается, и я долго сидел в лодочном сарае, вознося хвалу Господу за то, что сподобил меня добраться до таких дальних краев и встречать до сих пор только добрых людей.
Праздники прошли, и я принялся рисовать и писать красками дом и сарай Хартвигсена. Мне кое-что понадобилось для моей работы, я пошёл в лавку и там впервые увидел купца Мака, важного господина. Был он уже в годах, но крепкий, бодрый и держался надменно и важно. На рубашке – дорогая бриллиантовая булавка, часовая цепочка вся увешана золотыми брелоками. Услыхав, что я не какой-то бродяга, а совершенно напротив – решивший постранствовать студент, он сменил свой спесивый тон на отменную учтивость.
Я рисовал, а Хартвигсен не мог нарадоваться на мою работу, всё восхищался, что дома у меня выходят похоже. Я послал моему другу Мункену Вендту письмо, извещая его, что к нему направляюсь, но задержусь у добрых людей.
