Три дня Марина перешагивала через серую, чуть помятую коробку, стоявшую у двери, словно через нечто случайное. Казалось, курьер ошибся адресом, и это не к ней. Сначала спешила, потом боялась – вот что мешало ей распаковать ее.
Серая, чуть помятая, с бумажной биркой. Отправитель: ГУ Детский дом №14, Воронежская обл. Никаких комментариев, лишь штамп: «Архив. Лично».
Больше десяти лет она жила в Москве, не звонила никому из прошлой жизни. Ни писем, ни звонков – Марина даже не знала, жив ли кто-то из тех, с кем она делила стены интерната, или захотел бы с ней говорить.
На четвертый день кот уселся прямо на коробку, словно говоря: «Хватит бегать вокруг». Марина подошла, провела пальцем по ребру. Картон оказался неожиданно теплым.
Вечером, принеся коробку на кухонный стол, Марина налила себе чай и выключила телефон. В комнате воцарилась тишина, нарушаемая лишь тикающими часами и слабым шумом дождя за окном.
Первым, что она достала, был конверт. Старый, пожелтевший. Почерк был узнаваем до боли.
«Марине Самохиной. Если когда-нибудь захочешь вспомнить.»
Подпись: Зинаида Сергеевна.
У Марины пересохло во рту. Зинаида Сергеевна, воспитательница, не была самой ласковой или доброй, но всегда оставалась честной. Она мыла полы, держала всех в строгости и… однажды, когда Марина испачкала платье на утреннике, выстирала его ночью вручную. Никому не рассказала, просто молча повесила на батарею.
Марина положила письмо рядом. Пока не открыла.
Далее лежала кучка маленьких, размытых фотографий. Ее группа: девять детей в одинаковых трикотажных кофтах, со спешно подстриженными челками, глаза – словно точки. На одной из них – Марина, пятая слева, держит вырезанного из картона зайца. Она сразу вспомнила: это был утренник, а зайца она потом вырезала сама – ножницами с тупыми краями.
Под фото лежал пластмассовый кулон. Сердечко. Пустое внутри. Марина снова села, вцепившись в стул.
Она думала, что это потеряла. Ей тогда было восемь. Кулон кто-то украл – прямо из ящика. Марина плакала, искала, но никому не сказала. Знала: в интернате это бесполезно. Здесь считалось, что ничего твоего нет. Все общее. Всё – чье-то вчера, сегодня и завтра.
А кулон был от матери. Единственное, что оставили при ней, когда ту увезли в реабилитационный центр. Пластмассовое сердце, пустое, как и обещания.
Марина тихо вздохнула, но не от обиды – от усталости.
Следом лежала вырезка из газеты. Маленькая заметка сообщала: «Учащиеся детдома №14 победили в конкурсе чтецов». Год – 2002. Фамилия – Самохина М.
Она помнила лишь дрожащие руки и то, как Зинаида Сергеевна сжала ее плечо за кулисами:
– Говори четко, девочка. Тебя наконец услышат.
Тогда она не верила, что это правда. Что кто-то может услышать – ее.
На дне коробки лежал дневник – тетрадь в клетку с выцветшей обложкой. Когда Марина открыла ее, ей стало не по себе.
Страницы были написаны ею. Почерком наивным, неровным, датированным 2003 годом, она писала письма, которые никогда никому не отсылала.
«Дорогая мама, если бы ты знала, как я не люблю манную кашу…»
«Дорогая мама, я подружилась с Таней, но она ушла в другой интернат.»
«Дорогая мама, я сегодня выиграла в чтении. Но никто не пришел.»
Каждое письмо начиналось с «Дорогая мама». И каждое заканчивалось одинаково: «Я все равно тебя жду.»
Марина закрыла дневник. Слёзы пошли не рывками, а тяжело, медленно. Не от жалости к себе, а от молчащей боли, что все еще жила в ней.
Кот пришел и прыгнул на колени. Марина гладила его, пока не утихла, не успокоилась. Потом взяла письмо от Зинаиды Сергеевны и открыла.
Марина, я не знаю, откроешь ли ты когда-нибудь эту коробку. Мы ее собрали всем этажом. Лена нашла фотографии, Вера вспомнила, где лежал твой кулон, а я нашла дневник – он был за шкафом, весь пыльный.
