– Ты мой ненаглядный, – слышу я голос Марии, моей мачехи, – солнышко моё ясное, свет очей моих. Пылаю я вся в твоих объятиях, только ты один мой царь любимый! – шепчет она, вижу я как в темноте её белое гибкое тело белеет, мечется.
В свете свечей восковых дрожит, плавится, как воск мягкий и податливый.
Только батюшка мой, Иван ушёл с походом на Казань давеча! Кто же это под мачехой моей лежит сейчас, кого она ублажает?!
Оседлала его, скачет на нём, как дикая ненасытная наездница. Обхватили руки крепкие зад её круглый, понукают её, пришпоривают.
Уйти бы мне, да не могу я. Словно силы волшебные меня к месту пригвоздили. Стою тайно за дверью и подсматриваю, как моя мачеха с полюбовником своим батюшке моему изменяет! Дева я юная, только вчера как восемнадцать годков мне исполнилось, никогда такого не видала раньше: только как петушок курочку топчет, или пёс на собачку карабкается. Не должна я подсматривать, грешно это, да будто рука меня какая-то невидимая держит, уйти не даёт, приказывает мне: «Смотри, смотри, Оленька!», а Мария тем временем продолжает скачку свою непотребную татарскую, приговаривает:
– Уд у тебя крепкий да сладкий, любовь моя, Андрюшенька, не то что у мужа моего квёлого. Так бы скакала на нём да целовала до смерти…
Тяжко мне сегодня было, совсем не спалось, предчувствия мрачные грудь мою сковали. Встала я со своей постельки, стала бродить по терему нашему царскому, не могла унять тревоги странной. Вышла из своей девичьей светёлки: всё спало будто мёртвым сном, ничего не шелохнулось вокруг. Даже кошка мурчала на сундуке во сне, даже дружина наша дрыхла по лавкам и по углам на полу, храп на весь двор раздавался.
Пошла я дальше и дальше в палаты царские, все сусальным золотом да червленью расписанные. Говаривают, мой батюшка, царь Иван, мастеров из самой Италии позвал, чтобы украсить дворец свой императорский. А как они всё расписали, так и приказал их всех ослепить, чтобы больше никому такой красоты не смогли повторить.
Побрела я дальше, озноб под мою рубаху ночную пробирался, холодил моё тело дыханием своим ледяным. Вот и подошла я к двери дубовой с кольцом резным. Услышала я странные звуки, шёпот, стоны, доносящиеся из спальни жены батюшки моего, Марии Темрюковны. Словно в беспамятстве потянула за колечко, дверь тихонько и отворилась… Ох, не должна была я этого делать, строго-настрого мне запрещено на половину моей мачехи заходить, да будто сила какая неведомая толкнула меня, приказала, заставила. В ушко мне всё нашёптывала…
Застыла я на месте, не могу дышать. Замираю от страха и ужаса. Что мне делать? Разбудить весь царский двор? Позвать опричников?! Делаю шаг, и половица подо моей ногой скрипит так жалобно.
Только я собираюсь крикнуть, как Мария Темрюковна оборачивается, да на меня злобно так зыркает. Заметила она меня! Взгляд у неё огненный, недобрый. Чувствую, как будто жизнь она из меня вытягивает, высасывает, уста мне крепко-накрепко замыкает. Хочу вздохнуть, да не могу, дыхание перехватило. Хочу крикнуть, да голос мягким стал, как вата.
Ни рукой ни ногой пошевелить не могу. Весь терем вокруг меня застыл, не шелохнётся, как будто морок на него кто навёл сонный.
А мачеха моя тем временем усмехается, да дальше на уде молодецком скачет, да всё песенку свою поёт сладкую:
– Ненаглядный мой, свет очей моих, Андрюшенька, с тобой только мне так жарко да вкусно. С тобой только хочу любиться да нежиться. Не бойся и не страшись ничего, соколик мой ясный. Не вернётся Иван с похода. Суждено погибнуть ему там, сгинуть в земле сырой. Будешь ты со мной на троне сидеть царствовать, стану я царицей Великого княжества Московского!
Слышу я стоны мужские громкие хриплые, будто душу из него силой вытягивают. Стою сама, как к полу приклеенная. Вот он семя своё испускает в мою мачеху, кричит она, выгибает спину, как кошка бешеная, только груди её острые мелькают в сумраке спаленки царской. Хохочет она, завывает, вот вроде отпустило меня. Бегу я со всех ног в свою светёлку, мимо охраны царской – все беспробудным сном спят, ничего не слышат.
