У него не было имени. Там где он родился, имя не нужно. Зачем оно безмозглому кусочку плоти? Имя появлялось, когда появлялось тело. Поэтому каждый раз его звали по-разному.
Несмотря на то, что его жизнь начиналась, как жизнь амеб, плавающих рядом, он помнил все. С самого начала. От рождения. Правда, память, как и имя, появлялась потом. Когда появлялось тело. И помнил он не только свое, но и то, что приобретал. Это хорошо. Это помогало. Помогало выжить. А выжить надо любой ценой. Чтобы вернуться и зачать новую жизнь. Тот, кто родится, тоже когда-то отправится на поиск тела. Вечный круговорот.
***
Порфирий в последний раз осмотрел избу. «Нет, все сделал так, как надо». Если кто-то появится здесь, сразу поймет, что хозяин был работящим и следил за жильем, как положено. Все прибрано, чистенько. Немудрящая посуда стоит на своем месте. Печь вычищена. И даже растопка подготовлена. Дрова сухие, лиственные. Заходи и живи.
Он вздохнул. Вряд ли кто увидит все это. Зря он старался. Он хотел выругаться, но удержался. Обет, есть обет. Нельзя ругаться, иначе бог не станет помогать ему. А помощь ох как нужна.
«Все, посидел на дорожку, пора». До урочища путь не близкий. Скоро встанет солнце, а дело надо делать, пока светло. Только тогда у него будет шанс.
Он поправил сапоги, встал, потом накинул на плечи мешок с немудренной едой, взял винтовку, перекрестился на место, где когда-то стояла икона, и шагнул к выходу. У дверей опять остановился. Взгляд мимо воли наткнулся на, стоявшие рядом, две пары сапог. Большие, взрослые и поменьше. Жены и дочери. На гвозде у самой колоды висел старый дождевик. Его накидывала жена, когда выбегала во двор в дождь. Он зачем-то поправил плащ, сдерживая стон, закусил губу, и, уже не останавливаясь, сбежал с крыльца. Шел он размашисто, и даже заходя за последней избой в лес, не оглянулся – надеялся, что вернуться сюда уже не придется.
Когда солнце спряталось за горой, на той стороне реки, Порфирий остановился. Сколько можно ходить? Сто раз уже прошел по этим местам. Зря он надеялся на бога. Все получилось точно так же, как в те дни, когда он еще не верил в него. Теперь верил, но и вера не помогла. Он сел на полусгнившую колоду, поставил ружье рядом и долго бездумно смотрел на разгоревшуюся зарю. «За что?» – в который раз подумал он. Его, конечно, есть за что – он грешил немало. И пил и прелюбодействовал, и жену бил пьяный, словно она во всем виновата. Но дочка, её за что? Ведь еще невинный ребенок. Нет за ней греха.
Он схватил винтовку, передернул затвор и упер приклад в землю. Быстро, быстро зашептал:
– Даруй смерть, даруй боже, даруй, великий…
Сам в это время привстал и уткнул обрез ствола в горло под подбородком. С лихорадочной надеждой – а вдруг получится? – потянулся рукой к спусковому крючку. «Нажимай! Нажимай, трус!» – ругал он сам себя. Но все напрасно, тело не слушалось. Он знал, что это не от боязни умереть. Этого он как раз не боялся. Это он как раз хотел. Но не хотел тот, другой, что сидел внутри. Тело надо беречь. Оно должно прожить как можно дольше. «Как всегда», – обреченно подумал Порфирий и оттолкнул ствол. Трехлинейка глухо стукнулась о землю. Потом охотник еще долго сидел на колоде. И только когда почти стемнело, он поднялся, подхватил винтовку и побрел обратно. В постылую, мертвую деревню.
Прошел несколько шагов и остановился. «А смогу я, вообще, выстрелить? Пальцы еще слушаются?» Он снова взвел, вскинул ствол в небо и легко нажал на спуск. Выстрел разорвал мертвую тишину вечера. Все, как всегда. Он не смог заставить себя уйти из деревни, и не смог убить себя. Но сможет убить другого. Порфирий развернулся и пошел обратно в свой чистый, убранный и пустой дом. Он знал, что завтра попробует снова. Но сейчас надо было пережить ночь.
