Тишина.
Только их дыхание нарушает её – неровное, прерывистое, будто даже воздух теперь принадлежит ему. Аскар проводит пальцем по её влажной коже, собирая капли душа, смешанные с её слезами. Лаванда и что-то ещё… что-то, от чего в его груди глухо стучит. Первые цветы. Первая весна после долгой зимы.
– Солёная, – шепчет он, касаясь губой её щеки, ловя дрожь на её ресницах.
Она вздрагивает, пытается что-то сказать, но слова путаются, голос срывается. Он знает это – знает, как она теряется, как её мысли разбегаются, когда он заставляет её повторять его слова. Грязные. Похабные. Те, от которых она заливается алым – не только лицо, но и грудь, кончики пальцев, даже колени.
– Повтори, – приказывает он, и она повинуется.
Её голос дрожит, но в нём нет страха. Только наслаждение.
Аскар знает – она его жертва. Но когда её пальцы впиваются в его плечи, когда её тело выгибается навстречу, он понимает: она счастлива.
И, может быть, она действительно связана с лесом. Может быть, он выбрал её не просто так.
Но сейчас это не важно.
Важно только то, как она пахнет весной.
Как срывается её голос.
Как она краснеет.
Глава 1. Лесной стон
Аскар
Я помню запах этого леса. Настоящий.
Не тот удушливый "свежий" аромат, что рекламируют в баллончиках для квартир. А ядрёный, едкий, живой – смесь преющей хвои, разлагающихся грибов и горькой сосновой смолы. Запах, от которого щиплет ноздри и сводит скулы.
Теперь здесь воняет бензином и перегаром.
Я иду по опушке, и под ногами – не упругий ковёр из мха, а битое стекло, вонзающееся в голые ступни. Но я не чувствую боли. Только гнев.
Люди.
Они гадят там, где спят. Оставляют после себя пластиковые пакеты, словно сброшенную кожу. Консервные банки с рваными краями – готовые перерезать глотку любому зверю. Презервативы, раздувшиеся как трупная плоть на ветвях молодых берёз.
Мои деревья шепчутся:
«Аскар… Они снова были здесь…»
Голоса старых дубов вибрируют в моих костях, как струны сгнившей арфы. Я чувствую их боль – не острую, а тупую, разъедающую, будто кто-то медленно выкручивает мои суставы ржавым гвоздодёром.
Я останавливаюсь у ручья – если это еще можно назвать ручьем.
Вода не течет, а ползет густой черной жижей, покрытая радужной пленкой – словно кто-то пролил бензин в последний источник жизни. На дне – ржавые батарейки, разбухшие от влаги, похожие на яйца какого-то механического паразита. Они мерцают тускло, как умирающие светляки.
Я наклоняюсь, и запах бьет в нос – едкий, химический, с нотками гниющего металла.
Так не должно пахнуть.
Так не должно быть.
Но есть.
Вода дрожит, когда я касаюсь ее поверхности. Лицо, которое смотрит на меня из глубины – не мое.
Или слишком мое.
Кожа – не гладкая, не мягкая, как у людей. Она покрыта мхом, будто древняя кора, но не сплошь – пятнами, как лишайник на камнях. На скулах, где когда-то был румянец – теперь зеленоватый налёт, мягкий, как бархат. Вдоль рёбер – трещины, как на засохшей глине, а на бёдрах – узоры, похожие на очертания листьев, будто кто-то выжег их раскаленным железом.
Волосы – не волосы.
Это лианы.
Чёрные, переплетённые, как корни старого дуба, с вплетёнными сухими листьями и перьями ворон. Они шевелятся сами по себе, будто живые, когда я поворачиваю голову.
Глаза.
Жёлтые.
Не просто светлые – горящие, как угли в пепле. Зрачки – узкие, вертикальные, как у хищника, что выслеживает добычу в темноте. Они светятся в сумерках, и я знаю – люди пугаются, когда видят это.
Но пугаются недолго.
Потому что потом убегают.
Или умирают.
Ступни – грубые, покрытые трещинами, как пересохшая земля в засуху. Они не чувствуют ни холода, ни осколков, ни колючек. Между пальцев – тонкие перепонки, бледные, почти прозрачные –
