Глава I
Сеньор Башни выбирает для своего сына род занятий
Вообразите себе летний вечер над Испанией, сумеречный и благоуханный, вообразите, как мерцающий глянец листвы тускнеет до более темных оттенков, и небо на западе – ласково-неяркое и загадочное, как тихая музыка, а на востоке словно бы хмурится. Вообразите себе Золотой век[1], что уже достиг зенита славы и теперь неспешно клонится к закату.
В это время суток, и в это время года, и в этот исторический период по одной из испанских дорог шагал юноша – от всеми позабытой деревушки к мрачному величию гор. Поднявшийся с заходом солнца ветер развевал его широченный плащ.
Ветер крепчал, и вот в нем послышались странные нездешние отзвуки; склон делался все круче, день догорал; а юноша, и его плащ, и вечер настолько слились воедино, превратившись в цельный сгусток тьмы, что ныне я с трудом различаю своего героя даже в воображении.
Давайте же разберемся, кто он таков и почему в этот час бредет к каменистому и пустынному нагорью, маячащему впереди, в то время как припозднившиеся прохожие торопятся к домам своим среди огороженных полей.
Звали его Рамон-Алонсо-Матео-Маркос-Лукас-Хуан[2] из Башни и Скалистого леса. Еще двух дней не прошло, как отец кликнул юношу, когда они с сестрой играли в мяч, перекидывая его друг другу через густую тисовую изгородь; мяч же был украшен перьями, чтобы летал прицельно и мягко; а тисовая изгородь заканчивалась у белой балюстрады, а дальше начинались дикие скалы и недобро хмурился лес. Отец кликнул юношу, и тот вошел в дом и попросил сестрицу подождать в бархатных сгущающихся сумерках; но разговор с отцом затянулся до тех пор, пока не угас последний свет, и больше брат с сестрой в мяч не играли.
И вот в каком духе заговорил сеньор Башни и Скалистого леса с сыном, когда уселись они перед грудой поленьев у очага в комнате, где по стенам висели рогатины для охоты на кабанов:
– Уж и не знаю, что отраднее – охотиться на кабана или на оленя; сдается мне, что на кабана, но лишь святым угодникам ведомо, прав ли я; и однако ж поразмыслить найдется о чем и помимо этих материй: жили бы мы куда счастливее, будь оно иначе, однако ж как есть, так есть.
Отрок покивал, ибо знал он, о чем его отец поведет речь, а именно о презренном металле, насущно необходимом в делах мирских; святые отцы о том его упреждали. И действительно, об этом самом предмете отец и заговорил.
– Ибо хотя злато – само по себе мерзость и тлен, – молвил он, – и я вовсе не призываю тебя ставить под сомнение его дурную славу, о коей узнал ты в школе на высоком холме, однако ж неким непостижимым образом необходимо оно для многого такого, что является благом, так же, как небезызвестные нечистоты питают корни виноградной лозы. Ведь Эмануэль и Маркос таковы по природе, что хотят исправно получать плату из года в год за труды свои на конюшне, да и Педро-садовник ничем не лучше, и на маслобойне дела обстоят так же. А уж сколько презренного металла пошло на учение твое у святых отцов на высоком холме, хотя сама ученость – дело благословенное! Теперь же надо бы отложить побольше золота в сундучок, дабы иметь его наготове в преддверии того дня, когда сестре твоей понадобится приданое, ибо ей уже минул пятнадцатый год. А каменистая почва наша для землепашества непригодна, посему выжать из нее золото непросто, да и в лесу мирскими благами особо не разживешься, и сдается мне, что, по мере того как в мире множится грех, нужда в злате растет… За себя скажу так: ежели добыча золота – это искусство, как говорят иные, так поздно мне учиться новому искусству; а коли это грех, так мои грехи все остались в прошлом. Однако ж ты, сын мой, пожалуй, сумел бы добыть для нас эту наинужнейшую вещь – или, может статься, душепагубную, это уж кому как; а ежели это и грех, так что такое лишний грех для юности? Боюсь, сущий пустяк.