Он проснулся от того, что краска засохла на кончиках пальцев и начала стягивать кожу. Жёлтая, как выжженное солнце. Встал, потянулся к окну – стекло было холодным, несмотря на июльский зной снаружи. Его квартира – аквариум, подарок от покойной тётушки, напоминала выставку абстракциониста: стены покрыты мазками ультрамарина, пол усеян кристалликами разбитых палитр. Но окно… Окно оставалось чистым. Слишком чистым.
Первые месяцы он рисовал город. Небоскрёбы, похожие на ржавые иглы, толпы-муравьи, спешащие в метро, стаю голубей, разрывающих крошки иллюзий. Каждый день – новый холст. Но однажды заметил: чем ярче краски, тем мутнее стекло. Оно впитывало их, как губка. Сперва исчезли оттенки – зелёный трамвай стал серым, алое платье женщины напротив поблёкло до розового. Потом пропали детали: окна соседних домов слились в одно пятно, люди – в чёрные палочки.
– Ты превращаешь их в мультфильм, – сказал друг, заглянувший на огонёк. – Мир не выдерживает твоей фантазии.
Друг ушёл, хлопнув дверью. А художник остался с пустым холстом и окном, которое теперь напоминало матовое стекло душа. Он попробовал нарисовать собственное отражение – контуры лица, синие прожилки на висках. Но краска стекала со стекла, оставляя за собой прозрачные дорожки, будто слёзы.
К вечеру он понял: окно рисует вместо него. Каждый мазок кисти подхватывался невидимой силой, растворялся в стекле, а наутро появлялся новый узор – спирали, напоминающие раковины улиток, геометрические фигуры, лица без глаз. Он начал слышать шёпот, слова, которых не знал: «Квадрат времени», «Алгоритм теней».
– Ты стал частью пазла, – сказало окно однажды, голосом его детской учительницы. – Здесь нет места для случайных цветов.
Он попытался разбить стекло старым мольбертом. Дерево рассыпалось в пыль, а окно лишь дрогнуло, выпустив из трещины струйку аквамарина. Краска поползла по полу, к его ногам, обвила лодыжки. Холодное, липкое прикосновение.
На последнем холсте он изобразил дверь. Простую, деревянную, с железной ручкой. Когда краска высохла, дверь появилась на стене – настоящая. Он потянул за ручку, но за ней оказалось… окно. То же самое, с узорами-спиралями.
– Это лабиринт, – засмеялось стекло. – Ты уже в центре.
Он сел на пол, обхватив колени. Краски вокруг пульсировали, сливаясь с его кожей. Жёлтый вплёлся в вены, синий – в радужку глаза. Когда исчезли контуры тела, он почувствовал лёгкость. Больше не надо выбирать между реальностью и холстом.
Теперь он – мазок в чьей-то бесконечной картине. Иногда, когда солнце бьёт в стекло под нужным углом, его лицо проступает в узорах. Мимо идут люди, но видят только абстракцию.
Аквариум опустел. Только краски на полу шепчут:
«Свобода – это когда тебя съедает собственный кокон».
Она вошла в вагон, как всегда, в 8:47. Ровно. Точность – вежливость не только королей, но и тех, кто боится опоздать на работу в мир, где время давно кончилось.
Сначала всё было обычным: потёртые сиденья, реклама «Счастье в кредит», подросток в наушниках, ритмично дёргающий головой. Но когда поезд нырнул в туннель, свет моргнул. На секунду.
А потом лица начали таять.
Сперва у девушки напротив исчезли брови. Потом у мужчины в пиджаке – губы. К третьей станции (которая так и не была объявлена) пассажиры стали похожи на незаконченные эскизы: носы – штрихи, глаза – пустые круги. Только подросток ещё пел под музыку, но его голос звучал как помехи из радио.
– Вы… вы видите это? – спросила она у женщины рядом. Та повернулась. На месте лица у неё была матовая плоскость, как экран выключенного телефона.
