Они пришли в белесых предрассветных
сумерках. Высокие, как на подбор, широкоплечие, облаченные в
объемные шубы поверх темных кожаных доспехов, с оголенными
изогнутыми клинками в громадных ладонях.
Они несли смерть и беды.
***
– Горим! Люди, горим! – кричал
кто-то, голос прорывался сквозь плотно закрытые ставни.
Мирослава была уверена, что это
продолжение ее тяжелого, суетного, прерывистого сна. Она всю ночь
промучилась, беспокойно вздрагивая, пытаясь прогнать кошмары, но те
упорно никуда не хотели уходить, продолжая вгрызаться в голову
железными челюстями.
Отчаянный крик продолжался, пока
резко не оборвался на самой высокой ноте. Мирослава подхватилась с
колотящимся сердцем. На улице все резко стихло. Ох, не к добру это.
Молодая женщина слезла с печи, на которой спала. Переминаясь с ноги
на ногу на стылом полу, в темноте избы не сразу нашла, где оставила
башмаки, а когда все же смогла надеть их, распахнула ставни. Но с
этой стороны улица оказалась совершенно пуста. Мира принялась
впопыхах натягивать тулуп прямо поверх длинной нижней рубахи. Не
успела.
Входная дверь с грохотом
распахнулась, хлипкий засов жалобно звякнул, отлетев. Один миг – и
вход в сени тоже оказался нараспашку. Внутрь проник холодный
осенний воздух, пахнущий дымом, и слабый утренний свет.
Тулуп полетел на пол. Мирослава
замерла, не смея двинуться с места. Ноги стали древесными стволами,
укорененными глубоко в землю. В нескольких шагах от нее,
вглядываясь в темноту хаты, стояли трое гигантов. Монойцы. Кошмар
всех вятичей. Каждый из чужестранцев сжимал в руке перед собой по
огромному ножу. Мужчины были готовы к любой обстановке в доме,
могли отразить нападение. Или, вернее, защиту. Но этого не
потребовалось, ведь там находилась лишь одна хрупкая селянка.
Растрепанная после сна и напуганная.
Через несколько мгновений, когда
зрение их прояснилось, тот, который стоял посередине, бросил через
плечо несколько резких слов. Чужая грубая гортанная речь больно
резанула слух. Мирослава прижала руки к груди, пытаясь унять
скачущее галопом сердце.
Двое безмолвно отступили и вышли на
улицу. Третий задержался. Рассвело уже достаточно, чтобы разглядеть
его лицо. Страшное. С резкими чертами, будто из камня вырезанными
скулами, раскосыми черными узкими глазами и темными раскидистыми
бровями. Его кожа была непривычно смугла. Он целую вечность смотрел
на хозяйку дома, не отводя взгляд, а потом мучительно медленно стал
опускать его, оглядывая ее довольно полную грудь и тонкую талию,
переходящую в круглые бедра. Легкая белая ткань почти ничего не
могла скрыть от сковывающего морозом внимания. Мира знала, что за
глаза деревенские бабы смеются над ней, слишком хлипкой всегда та
была. С таким телосложением трудно работать в поле, силы в ее руках
гораздо меньше, чем у соседок. Но, кажется, чудовища, стоявшего
перед ней, это вовсе не смущало.
Не глядя он запахнул за собой дверь
и сделал шаг навстречу. Женщина, наконец, отмерла и попятилась. Но
вскоре уперлась в стол. Страшное лицо все приближалось. Вот он
стоит уже в полушаге от нее, такой высокий, что ей пришлось бы
задрать подбородок, чтобы еще раз заглянуть в эти черные глубокие
колодцы. Но она не делала этого – страшилась. Опустила голову,
зажмурилась, вся сжалась.
Мира прекрасно знала, что ее ждет.
Ее некому защитить. Муж, который мог бы, уже полгода как почил, она
развеяла его прах над чистым полем. Его унес ветер. Что она,
тростинка, может сделать против этого дуба?
На их селение нападали нечасто, но
каждый такой налет оставлял за собой сожженные и ограбленные дома,
покалеченные трупы пытавшихся сопротивляться мужчин да горюющих
вдов и матерей. А еще истерзанных девиц, которые, если выживали,
приносили на этот свет нежеланных, нелюбимых и всеми презираемых
детей с заранее поломанными судьбами. Некоторые трогались умом,
нередко выживших через несколько седмиц* после такого кошмара
находили в реке. Те предпочитали расстаться с жизнями, когда
понимали, что носят во чревах отпрысков этих извергов.
