Свет врывается в окна крытого моста. Призраки осужденных едва успевают раствориться под потолком, и в этот момент можно услышать их вздохи. На стенах начинают проступать истории чудовищных злодеяний. Каждая достойна книги. Я решила написать свою. Ведь я, кажется, совершила убийство…
– Помнишь, Соня, papa рассказывал, что над рекой Кем есть мост Вздохов? Он не похож на венецианский. В Кембридже он намного красивее. Эта мысль будет утешать меня, когда я стану женой главы колледжа Святого Иоанна, – Катя отвернулась к обледеневшему окну, кутаясь в котиковую шубку.
Мерный стук колес погружал в состояние безмятежного созерцания. Страхи остались позади, как и трескучие морозы покидаемой навсегда России. Я машинально гладила плюшевого мишку, который заметно прибавил в весе из-за спрятанных в животе фамильных драгоценностей. Впрочем, большую часть спасенных ценностей maman везла в своем корсете.
Мы выехали из Петрограда 26 декабря, а по григорианскому календарю было уже 7 января. Впервые на моей памяти семья не просто не отметила новый год, а упустила сам момент его наступления. Тогда, в поезде, который, казалось, вот-вот застрянет в снегах Финляндии и Швеции, и после, на британском крейсере, мы даже не предполагали, что 1918 год станет для нас роковым.
Сестра Катя появилась на свет на четыре года раньше меня. Обе мы получили домашнее образование, вероятно, потому что papa и maman не смогли прийти к согласию в вопросе выбора подходящего для нас учебного заведения. Граф Иван Петрович Кронгельм окончил Кембриджский университет, водил знакомство с живущими в Петербурге англичанами и даже – в виде исключения – являлся членом Нового Английского клуба на Большой Морской, председателем которого был не кто иной, как британский посол сэр Джордж Бьюкенен, добрый друг papa. Вера Алексеевна Кронгельм, еще будучи Верочкой Добровольской, окончила Смольный институт благородных девиц и впоследствии с гордостью вспоминала свой 54-й выпуск.
Разумеется, в семье было принято говорить по-английски. Катя также блестяще знала французский и немецкий, а я в силу своей неусидчивости научилась лишь сносно читать на этих языках. Точные науки мне и подавно не давались. Maman возлагала большие надежды на кроткую и прилежную Катю, а я считалась бунтаркой и любимицей papa. Он разделял мою страсть к поэзии и увлечение акмеистами.
Перед самой войной он привел меня в «Подвал Бродячей собаки», куда около полуночи съезжалась столичная богема. Там читал стихи мой кумир Николай Гумилев, и хоть внешне поэт не произвел на меня впечатления, тот вечер попал в категорию моих бесценных воспоминаний.
В сентябре 1914 года papa ушел на фронт, а maman отослала нас с Катей на дачу в Териоках. Мне было шестнадцать. Я злилась, бродила по берегу Финского залива, рвалась душой в Петроград и отчаянно писала стихи. Конечно, о любви, о которой я тогда не имела представления. Зимой тетрадки, исписанные моими каракулями, пошли на растопку камина.
Нам больше не довелось увидеть papa. Иван Петрович погиб следующей зимой в Карпатах, освобождая крепость Перемышль.
Вера Алексеевна, раздавленная этой новостью, оставалась в Петрограде, поддерживая связь с семьей сэра Джорджа. Определенно, maman была возмущена тем, что посол поддержал переход России к конституционной монархии в начале 1917 года, однако его негативное отношение к вооруженному восстанию большевиков вновь примирило их.
Катя и я по-прежнему жили в Териоках.
