>Там, где заканчивается страх – начинается путь
Есть города, где не звучат песни. Есть города, где скрывают слёзы. А есть город, где потеряли звук совсем.
Именно там пропала Дрэганфрут. Да-да, та самая морская свинка, что спорит со смыслами, любит капусту и задаёт такие вопросы, от которых взрослые идут за чайником.
И если бы кто-то другой её потерял, всё бы ушло в тишину. Но Василиса не такая. И Пухлый тоже не из тех, кто забывает друзей. Он положил свои запасы пончиков в рюкзак, захватил лупу и большое сердце, а затем сказал:
– Если её там удерживают, то скоро в этот город придёт смех.
Так начинается новая история. О дружбе, смелости и о том, как важно не молчать, если внутри кто-то скучает.
Потому что дружба – это слово, которое всегда слышно, даже если вокруг тишина.
Они вошли в Город под вечер, когда тени удлинялись, а вывески на домах исчезали одна за другой, словно кто-то стирал их пальцем. Это был Город, где всё напоминало прошлое, но было странно искажено: окна смотрели слишком внимательно, фонари светили как будто сквозь ватное молчание, и казалось, будто каждый кирпич когда-то слышал чью-то исповедь – и пытался её забыть.
Василиса шагала медленно. В одной руке она сжимала кулон с голосом – стеклянную каплю, внутри которой когда-то звучал Дрэганфрут. В другой – ладонь Пухлого, немного липкую от пончиков и ещё чуть-чуть – от волнения. Он, как обычно, старался держаться весело:
– Кажется, у этого города аллергия на имена. А если и на сахар тоже, я в опасности. Лучше я заначку пончиков запрячу… в тебя, например.
Василиса не ответила. Она слушала город. Город – дышал. Дышал затаённо, гулко, сдерживая в себе что-то очень старое и очень одинокое.
– Ты чувствуешь? – шепнула она.
– Если ты про то, как всё вокруг жмётся, будто его кто-то обидел – то да, – Пухлый оглянулся. – Даже воздух, по-моему, старается не шуметь.
На одной из улиц они заметили: мальчик – лет семи – бежал к женщине, растянув руки.
– Мам!
Женщина успела выдохнуть – и тут же мальчик исчез. Не упал. Не испарился. Он будто соскользнул вбок, как фотография, которую кто-то отлепил из альбома. Остался только шарф. Женщина закричала – но беззвучно. Её лицо исказилось, но из горла не вырвалось ни звука. Никто не подошёл. Никто не обернулся.
– Видела? – прошептал Пухлый. – Он просто… исчез.
Василиса стояла, как окаменевшая. Её пальцы судорожно сжали кулон.
– Здесь нельзя называть других. Стоит сказать "ты" – и тебя больше нет. Значит, это место…
– …где прячут тех, кого мы зовём, – закончил за неё Пухлый. – А если кто-то зовёт тебя, и ты исчез – значит, ты ещё здесь. Просто… потерян.
Василиса кивнула. У неё задрожали губы, но она справилась. Они шли дальше, обходя взглядом прохожих. Все они были бледны, с зашитыми ртами или вообще без лиц. Один мужчина держал табличку: «Не смотри. Не зови. Не помни.»
Дома казались живыми. Где-то из подвала доносился кашель. В одном окне кто-то сидел спиной, расчесывая волосы, которых не было. В другом – тень, похожая на кошку, всё время крутилась в круге.
– Место, где нельзя говорить, звучит громче всего, – тихо сказал Пухлый.
– Почему?
– Потому что молчание… – он задумался, – это как барабан в животе. Стук есть, а никто не слышит.
Василиса почувствовала толчок – не в теле, а в чём-то вроде памяти, только живее. Как будто её имя кто-то вспомнил. Она остановилась.
– Стой. Слышал?
Из трещины между двумя домами – она увидела узкий разлом, как шрам на стене – донёсся еле различимый писк. Не совсем голос, не совсем звук. Но он проникал под кожу.
– Пухлый, – прошептала она. – Это она. Это Дрэганфрут.
Он сразу приложил ухо к стене, потом резко отпрянул:
