Много лет спустя, стоя на прахе империй, которые сам же и возвел, Вечный Адам будет вспоминать тот далекий полдень, когда он окончательно убедился, что человечество не более чем уравнение, жаждущее своего решения. Тогда его звали иначе, именем, которое давно сгинуло в пасти времени, но суть его уже была определена: он был тем, кто видел невидимые нити, связующие хаос в стройную, неумолимую симфонию распада.
Пятнадцать лет ушло у него на то, чтобы заставить машины видеть призраков – тех самых, что танцуют на биржевых торгах и шепчутся на политических митингах. Пятнадцать лет проб и ошибок, насмешек начальников, не понимавших, зачем их скромный инженер-кибернетик с одиннадцатого этажа стеклянной башни, что подпирала небо своим бездушным лбом, пытается вдохнуть душу в кремниевые мозги. «Нейросеть? – переспрашивали они, и их глаза становились круглыми и пустыми, как кнопки на калькуляторе. – Это что-то вроде электрического предсказателя погоды?» Он кивал, не в силах объяснить, что строит не предсказателя, а зеркало, в котором мир увидит свое подлинное, уродливое лицо.
Его алгоритмы в первые годы ошибались катастрофически и прекрасно. Они предсказывали революции в странах, где царила вечная сиеста, и пророчили застой в очагах будущих пожаров. Каждая неудача была уроком, выжженным каленым железом в его памяти. Он собирал эти провалы, как археолог собирает черепки, и склеивал из них новый, более совершенный сосуд. Он говорил немногим, кто его слушал: “В технологиях нельзя стареть. Засыпаешь на год – просыпаешься в каменном веке. Нужно бежать, просто чтобы оставаться на месте, и лететь, чтобы куда-то попасть”. Он бежал. Он обгонял всех, но несся в никуда, в кромешной тишине.
Эта тишина была его единственной спутницей. Жены приходили и уходили, оставляя после себя горький осадок непонимания и раздраженные фразы: “С тобой невозможно говорить! Ты мыслишь какими-то матрицами!” Дети, рожденные в этих временных союзах, быстро научились смотреть на него глазами, в которых читалась вечная отстраненность. Он пытался объяснить им красоту дифференциальных уравнений, а они показывали ему яркие картинки на экранах своих гаджетов. Между ними выросла стена, прозрачная и несокрушимая, как стекло его офиса. К своим тридцати восьми годам он смирился. Он не выбирал одиночество – оно выбрало его, как единственно возможную среду обитания.
И вот теперь он был здесь. В своей стеклянной клетке на одиннадцатом этаже, месте, где воздух был стерилен, а души выхолощены до состояния белого шума. Его Алгоритм – тот самый, выстраданный пятнадцатью годами падений и восхождений, – работал безупречно. Он слышал шепот грядущих катастроф в стаккато биржевых сводок и в гулком хоре новостных лент. В своем царстве из серверных стоек, чье мерцание напоминало трепет светляков в металлических джунглях, он выстроил алхимический аппарат, способный выцедить из мимолетного настоящего горькое вино будущего.
И в тот день зеркало показало трещину. Алгоритм Адама, переварив миллиарды крохотных данных, изрыгнул пророчество: через семьдесят два часа рухнет рынок.
В тот день к нему подошел начальник отдела, человек с лицом, на котором благополучие вытеснило всякую мысль.
“Ваша модель снова предсказывает бурю, Адам, – сказал он, просматривая распечатку. – Любопытно. Но, к сожалению, абсолютно бесполезно”.
Адам медленно перевел на него взгляд.
“Бесполезно? Девяносто семь целых четыре десятых процента – это бесполезно?”
“Видите ли, – начальник снисходительно улыбнулся, – только что закончился телемост с аналитиками “Голдман-Инвест” и лично с сэром Реджинальдом Ван Хорном. Их объединенная модель, подкрепленная данными из ФРС, показывает с точностью до наоборот. Предстоящий квартал будет самым стабильным за последнее десятилетие. Все крупнейшие игроки уже вкладываются в рост.”
