Антон сидел в своем кабинете, когда принесли письмо. Конверт был тяжелее, чем должен быть, – его углы давили на подушечки пальцев с упрямой твердостью неразорвавшегося снаряда. Он положил его на стол, и бумага сразу же впитала желтоватый свет лампы, превратившись в бледное пятно на темном дереве.
– Что-то важное? – спросила уборщица, проходя мимо с ведром.
– Не знаю еще, – ответил он, и голос прозвучал чужим, как эхо из соседней комнаты.
Он провел ладонью по поверхности стола, ощущая шероховатости старого лака. Каждая царапина была ему знакомой – он помнил, как оставил их канцелярским ножом семь лет назад, когда вскрывал папку с уведомлением об увольнении. Теперь его пальцы скользили по этим шрамам, как по брайлевскому тексту его собственной жизни.
Письмо. Просто письмо. Бумага, чернила, обычные слова.
Но его пальцы знали правду – они уже ощущали тяжесть невысказанного, давление возможного счастья, которое грозило раздавить хрупкий панцирь его привычного существования.
Он вскрыл конверт. Бумага издала звук, похожий на вздох – короткий, резкий, наполненный облегчением и тревогой одновременно. Его глаза скользнули по строчкам, но сознание отказалось воспринимать слова. Только отдельные фразы впивались в сознание, как осколки:
…наследство… дядя… пять миллионов…
Воздух в комнате стал густым, как сироп. Он почувствовал, как его легкие сопротивляются этому новому веществу – тяжелому, насыщенному обещаниями. Температура упала на несколько градусов, и мурашки побежали по спине, словно кто-то провел по ней ледяными пальцами.
Пять миллионов. Пять миллионов. Пять.
Он поднял глаза и увидел свое отражение в темном окне. Незнакомец с сединой на висках и глазами, в которых застыл немой вопрос. Этот человек в отражении был чужим – тем, кто мог позволить себе счастье, кто не боялся изменить свою жизнь.
– Нет, – прошептал он, и слово упало на пол, как камень.
Его рука сжала письмо так сильно, что бумага смялась, издав хруст сломанных крыльев. В ушах зазвенело – высокочастотный звук, похожий на крик чайки над пустым пляжем. Он вспомнил тот пляж из детства – холодные камни под босыми ногами, соленый ветер, который обжигал губы, и чувство полной, абсолютной свободы.
Свобода. Вот чего он боится.
Он встал, и его тело отозвалось ноющей болью в суставах – привычной, почти уютной болью, которая напоминала о возрасте, о прожитых годах, о праве на страдание. Эта боль была его оправданием, его щитом против мира.
А теперь кто-то предлагал ему снять этот щит.
Он подошел к окну и приложил ладонь к холодному стеклу. Тепло его руки оставило мутный отпечаток – временный, исчезающий след на поверхности реальности. За окном шел дождь, и капли оставляли на стекле извилистые дорожки, похожие на карту неизведанной страны.
Лимб, – прошептал кто-то в его сознании.
Это был не его голос. Слово пришло извне – тихое, беззвучное, но ощутимое, как прикосновение шелка к коже.
Он закрыл глаза и увидел бесконечное поле под тусклым небом. И стулья. Множество стульев, на каждом из которых сидел человек. Они не смотрели друг на друга, но он чувствовал их присутствие – таких же, как он, застигнутых врасплох собственными пределами.
Один из них повернул голову. Женщина с глазами, полными слез, которые не могли пролиться.
Ты тоже? – спросил ее взгляд.
Антон открыл глаза. Комната вернулась – та же, но уже другая. Воздух все еще был тяжелым, но теперь эта тяжесть казалась знакомой, почти родной.
Он разгладил письмо на столе, тщательно выводя каждую складку. Пять миллионов. Возможность все изменить. Шанс на счастье.
И именно этого он боялся больше всего.
Его рука потянулась к телефону – позвонить, отказаться, вернуться к привычной жизни страданий и лишений. Но пальцы замерли в сантиметре от трубки.
