В землях сумеречных, где травы шепчутся с ветром, а звёзды роняют на землю серебряные слёзы, где время течёт, как река, что прячет свои истоки, жила-была Куколка. Не была она ни статной, ни гордой, ни сияющей, как герои легенд, но в её сердце тлел огонёк тихий, незримый, подобный искре, что ждёт часа, дабы разгореться в пламя. Обитала она в коконе, сотканном из шёлка и снов, в укромной колыбели меж ветвей старого дуба, чьи корни пили силу из недр времён. Кокон тот был её миром, её укрытием, её темницей – мягкий, как дыхание ночи, но тесный, как оковы судьбы.
Куколка не ведала, кто она и кем суждено ей стать. Лишь чувствовала, как в груди её бьётся нечто живое, трепещущее, словно крылья, что ещё не расправились. По ночам, когда луна была круглой, как глаз древнего божества, она слушала шёпот ветра, что пел о далёких небесах, о полётах над лесами, о танце под звёздами. И сердце её томилось, как узник, что слышит зов воли за стенами. «Кто я? – вопрошала она в тишине. – Зачем мне этот огонь, что жжёт изнутри, но не даёт света?»
Много лун сменилось, много ночей прошло, и каждая приносила Куколке сны – дивные, как картины, вытканные из света. В снах тех она видела крылья, тонкие, как дым, расписанные красками зари – багряными, золотыми, лазурными. Видела, как парит над миром, где реки поют, а горы хранят эхо древних сказаний. Но пробуждалась она в коконе, в тесноте, в полумраке, и слёзы её, невидимые, впитывались в шёлк, что её укрывал.
Однажды, в ночь, когда звёзды пылали ярче обычного, а воздух дрожал от предчувствия чуда, Куколка ощутила, как огонь в её сердце стал нестерпимым. Он пылал, он рвался, он требовал воли. «Я не могу более ждать, – молвила она, и голос её, хоть и слабый, звенел, как струна арфы. – Пусть я сгорю, но я увижу свет!» И с этими словами она начала бороться, начала рвать шёлк, что держал её, начала биться, как птица, что ищет небо.
Труден был тот бой! Кокон, мягкий и ласковый, стал словно железо, что не поддаётся. Силы покидали Куколку, а тьма шептала: «Сдайся, останься, здесь покой, здесь безопасность». Но огонь в её груди не гас, он пел, он звал. И вот, в миг, когда казалось, что всё потеряно, шёлк треснул, разорвался, как завеса времён, и свет хлынул в её мир – свет звёзд, свет луны, свет жизни.
Куколка замерла, дрожа, на краю своего кокона. Она взглянула на себя и ахнула: вместо серого, невзрачного тельца у неё были крылья – хрупкие, трепетные, сияющие, как витражи в храме света. Они переливались красками, что не сыскать в земных палитрах: пурпур рассвета, золото полудня, сапфир сумерек. Она была Бабочкой, рождённой из тьмы, сотканной из огня, что горел в её сердце.
– Кто ты еси, дитя света? – воззвал ветер, что кружил вокруг неё, и голос его был подобен хору духов лесных.
– Я Бабочка, – отвечала она, и голос её звенел, как колокольчик. – Я та, что спала, та, что отныне будет танцевать с ветром.
И с этими словами она расправила крылья, о, как расправила! Они затрепетали, поймав дыхание ночи, и Бабочка взмыла ввысь, легко, как мысль, как мечта. Она летела над лесами, где деревья шептались о её чуде, над реками, что отражали её сияние, над полями, где травы пели ей гимны. И всюду, где она пролетала, оставался след света – тонкий, как нить, но яркий, как надежда.
С той поры Бабочка стала вестницей трансформации. Она являлась тем, кто томился в своих коконах – будь то люди, звери или духи, – и пела им о том, что тьма не вечна, что огонь в сердце сильнее любых оков, что крылья ждут тех, кто дерзнёт их расправить. И в её полёте, в её танце под звёздами, жила сказка и передавалась из уст в уста: о Куколке, что стала Бабочкой, о тьме, что породила свет, о сердце, что нашло небо.
