Путь до Тритона проходил по местам, куда взрослые не совались. Света здесь не было – темнота лежала повсюду. Такая густая и плотная, что об неё, казалось, можно было споткнуться. И в ней плавали едва заметные мерцающие точки – старые красные маркеры, обозначавшие не то двери, не то проходы, не то еще что-то. От шагов они прыгали по стенам, оставляя в темноте розовый тлеющий след. Если бы не они и не фонарики – что закроешь глаза, что откроешь – никакой разницы.
Три ярких белых пятна медленно плыли в этой темноте. Одно из них приблизилось к ограждению и сорвалось в бездну.
– Шахта, – прошептал голос за фонариком.
Непроходимой стеной перед ними возвышалось огромное черное пространство – плотная, бездонная пустота похожая на застывший кошмар – когда-то здесь, наверное, ходил невообразимых размеров лифт. Ребята остановились, что-то хрустнуло под ногами и сразу же успокоилось, тишина заполнила воздух.
– Ух… – качнулся фонарик.
– Да, – дрогнул второй.
– Страшно…, – прошептал третий.
– Ой да ладно, сто раз ходили…, – вздохнул первый.
Всю шахту проходить не требовалось, они спустились всего на три этажа.
– Стой, – поднялась рука. Все замерли.
Лёгкий, но глубокий, едва слышный гул, который ощущался скорее ногами, чем ушами – обычное дело для Энджи. Прислушались, нет ли в нём чего-то нового, чужого и лишнего. Нет. Один фонарик свернул в сторону, выхватывая из темноты серые металлические обломки похожие на огромного паука.
– Робот, – сообщил он тихо.
– Вижу, – шепнул второй. – У башни привал.
– Почему всегда у башни? – возмутился первый.
– Потому что, – отозвался второй. – Мы это сто раз обсуждали.
Второй фонарик приблизился к «роботу», пятно света стало ярче, в нём сверкнули суставы. Фонарик дёрнулся, свет забрался в небольшое углубление с зеркальной поверхностью на дне.
– Ты думаешь её вернут? – хмыкнул первый.
– Ну…
– Ага, жди…
– Мало ли, – печально вздохнул второй.
– Головы в другой раз поищем…
– Почему в другой?
– Потому что, – раздраженно отозвался первый. – Всегда одно и то же. Сколько можно?
– Меня не хватятся, хоть час околачивайся, хоть три, – вступил в разговор третий.
– Вы сговорились что ли?
– Нет, а что? – сердито шепнул второй.
– Что, что… мы здесь не одни, вот что…
– Ну тихо ведь… – все трое на мгновение замерли, задерживая дыхание, прислушиваясь, затем осторожно выдохнули, – тихо ведь, нету их.
– Блин, – поднялся первый фонарик, освещая бледное лицо, – Ник, ты чего?
– Убери, – зажмурился Ник.
– Ладно. Давай только на обратном пути.
– Да! – тихо воскликнул Ник. – Да, давай. Ура!
Головой они называли плоский квадратный предмет, размером примерно с ноготь, без которого на Энджи не включалось ни одно устройство. Даже самому простому чайнику непременно требовалась хоть какая-нибудь голова. Тем более без головы не работали устройства более сложные, такие как пылесос или стиральная машина, гидраторы, роботы, или оружие. Внутри каждой головы содержался экземпляр искусственного разума Энджи – крохотная упрощённая копия с ограниченной силой интеллекта и возможностями. И чем сложнее было устройство, тем умнее голова ему требовалась. Уровень интеллекта головы определялся по выбитым на её корпусе цифрам. Самые слабые, где номер начинался с единицы, годились для фонарика – 100, для чайника чуть сложнее – 101, а если у чайника имелось несколько кнопок – 102. Микроволновка – 110, телевизионная панель – 122 и так далее. Более умные головы имели в начале цифру 2 и 3. Однако, двоечки почти невозможно было найти, не говоря уже о троечках и выше: пятёрках, семёрках, восьмёрках или девятках, про которые среди мальчишек ходили настоящие легенды. Утверждалось, например, будто есть на Энджи «тридевятка» – голова с маркировкой 999. Что существует она лишь в одном единственном экземпляре, и способна управлять совершенно всем: любым устройством и даже самой станцией.
