Настоящее время
Алена
– Комарик, ну пожалуйста, я тебя
очень прошу, мне больше не к кому обратиться. – Подруга смотрит на
меня круглыми и просящими, но такими безгранично лукавыми
глазами.
В который уже раз отрицательно
качаю головой, делая глоток остывающего кофе и возвращаясь взглядом
к статье.
– Нельзя быть такой упрямой, – с
притворно обиженным видом произносит Маришка.
Мы познакомились на втором курсе
университета, в который я перевелась, вернувшись от сестры. Она
была моим первым настоящим другом в чужой для меня Москве, где
знакомые у меня оставались только среди спортсменов, с которыми
меня больше ничего не связывало.
Марина до сих пор знала обо мне
очень мало, но не потому, что я была ей безразлична, а потому, что
она уважала мое личное пространство и не задавала лишних вопросов,
видя, как я отгораживаюсь от них, ставя ментальную защиту. Я не
любила рассказывать о своем прошлом, в частности, о спортивном.
– Не упрямая, Марин. Ты что,
серьезно представляешь меня на мероприятиях подобного рода?
– Тебе уже пора покинуть свою зону
комфорта – живешь, как анахорет. Если бы я могла сама туда пойти,
поверь, так бы и сделала. Но мне мой знакомый помог раздобыть
только один пропуск в виде платья сорок второго размера, а у меня,
как видишь, только одна грудь сорок второго размера. – И подруга
демонстрирует дары природы, от которых все проходящие мужчины
сворачивали шеи.
Марине не стоило особого труда
склонить меня на свою темную сторону, и где-то в глубине души я
начала размышлять о том, чтобы пойти на открытие ночного клуба и
проследить за тем, как один из приглашенных гостей, светский лев,
примерный семьянин, каким его изображают на страницах газет и
журналов, предается разврату и пороку за закрытыми дверями элитного
заведения.
– Мне нужно закончить статью, –
стараясь не показывать слабину и глядя в набираемый текст,
напоминаю ей.
Она заглядывает в мой ноутбук,
изучая содержимое текстового редактора.
– Это та самая статья, про Анатолия
Самгина?
Вздрагиваю, слыша эту фамилию.
Казалось бы, прошло больше десяти лет, а меня каждый раз пробирает
дрожь. Пока собирала о нем материал, старалась максимально
абстрагироваться, не думать о том, чей он отец. И вот, стоило
Маришке произнести вслух его фамилию, как меня начинает
выворачивать наизнанку.
Никогда не забуду тот день, когда
прибежала домой к бабушке, рассчитывая застать её там, а обнаружила
только оставленную на столе записку от санитаров с адресом дежурной
больницы. Она даже не позвонила мне, рассчитывая, что я ни о чем не
узнаю, что её выпишут раньше, чем я приду. Вызываю такси и мчусь к
ней со страшным предчувствием, что я все упустила – ведь
чувствовала, что она болеет, но на каком-то уровне, где интуиция
еще не формируется в мысли, даже не допускала предположений, что
она не вечна.
Прибегаю в приемный покой, поясняю,
кого ищу. Тучная медсестра пренебрежительно смотрит на меня из-под
запотевшего лба. Никогда ничего подобного не делала, мне очень
неловко, но я протягиваю ей небольшую наличность, которая у меня с
собой, чтобы скорее узнать, что случилось. Она тут же оживает,
подставляя карман, и провожает к заведующему отделением.
Бабушку разместили в палате вместе
с еще несколькими женщинами разного возраста. Они с секунду
смотрели на меня, а потом вернулись к своим занятиям. Бабушка лежит
с закрытыми глазами, лицо бледное, худое, рядом капельница отмеряет
лекарство, а я прислоняюсь спиной к стене, понимая, что даже слова
выговорить не могу, горло сводит. До боли кусаю губы, чтобы не
застонать. Она словно почувствовала мое присутствие и с трудом
подняла веки. Вижу, как она изо всех сил пытается выглядеть
здоровой и как трудно ей это дается, и при мысли о том, что она
делала всё, чтобы оградить меня от своей болезни, мне становится
еще хуже. Я понимаю, что не должна перед ней плакать, не должна её
расстраивать, но ничего не могу с собой поделать. Опускаюсь на
краешек её койки.
