Fuyez Versailles, ma chère enfant
!
(перевод с франц.- Беги из Версаля, мое дорогое дитя!)
До семи лет я жила в доме своего отца, Фабьена Лебона, который
происходил из довольно простой семьи родом из Прованса,
разбогатевшей в свое время на виноторговле. Мой дед Франсуа
оказался крайне ловким и удачливым малым, который, заработав
приличное состояние, купил своему сыну хороший дом и должность в
Париже. Дед, до самой смерти живший в захолустье, мечтал, что
когда-нибудь его сын «выбьется в дворяне».
Первое время отца еще интересовали провансальские дела, но
потом, как водится в Париже, он завел местного приказчика, которому
и доверил их ведение. Несмотря на красивый особняк с садом за
кованой решеткой в центре города и статус уважаемого члена
общества, отец всегда был недоволен своим положением. Он постоянно
желчно комментировал поведение «дворянских выскочек», которым
отчаянно завидовал.
- Напридумывали должностей с высоким жалованием для бездарей! –
ворчал он, садясь завтракать в роскошном халате из лионского шелка.
– Один подает королю чулки, другой – башмаки – и вот они уже столпы
общества с огромной мошной. Как же – дворяне!
Отец весьма болезненно относился к тому факту, что был обычным
буржуа, в чьих жилах не текло ни капли аристократической крови.
Конечно, он слышал о том, что немало богачей «из простых лягушек»
прикупили себе дворянство, но природная гордыня не позволяла ему
опуститься до таких «низких средств». Однако он с превеликим
удовольствием предавался тому образу жизни, который могли позволить
себе богатые аристократы, подчеркивая тем самым, какая огромная
пропасть отделяет его от бедноты из третьего сословия. Он даже
приобрел себе загородное имение, заложенное неким обедневшим
аристократом, который не смог внести за него кредит.
Этот дом, белевший в глубине тенистого парка с темными аллеями,
издали неизменно поражал всех своей целомудренной прелестью. Но
выбравшись из кареты и подойдя поближе, гости невольно отмечали,
что старинное здание из серого камня, несомненно, нуждалось в
уходе: проглядывавшие кое-где на стенах щербины и выбоины безмолвно
свидетельствовали о том, что у бывшего владельца поместья, увы, на
счету был каждый сантим.
Но моего отца не слишком интересовала его ухоженность, поскольку
наша семья бывала там преимущественно летом. Будучи человеком
широкой души, а попросту – жуиром и мотом, отец часто проводил дни
в забавах на псарне или фехтуя с многочисленными приятелями. Заботы
по выбиванию налоговых повинностей с крестьян легли на мою матушку
Изабеллу, оставив на ее бледном лице печать усталой обреченности.
На ее же хрупких плечах лежала обязанность следить за тем, чтобы
наш парижский дом блистал. И он блистал!
Новомодные шторы из лионского шелка, огромные венецианские
зеркала в золоченых ажурных рамах, бесчисленные фарфоровые
статуэтки (особенно мне нравилась пастушка, стоявшая на камине) и
гобелены, китайские лаковые шкатулки, столовое золото и серебро
(которое гораздо позже на военные нужды конфискуют солдаты
Короля-Солнце) и много чего еще. Бесшумной тенью матушка скользила
по огромному дому, хлопоча по хозяйству, приглядывая за слугами и
время от времени тихо произнося корсиканские ругательства,
доставшиеся ей в наследство от моей бабушки. Между делом матушка
производила на свет божий многочисленных детей, из которых выжила
одна я.
Мама была католичкой, как и мой отец, но в отличие от него она
твердо придерживалась правил религиозной жизни. Мы с ней изучали
Библию, а также она дала мне начальные знания арифметики, чтения,
письма и латыни. Учиться я любила. Гораздо меньше мне нравилось
рукоделие, но мама говорила, что каждая девочка должна это уметь,
чтобы потом стать добродетельной женой и хорошей хозяйкой. Но у
меня никогда узор или шов не получался так же ровно и красиво, как
у матушки: где-нибудь, да выбьется петелька или поползет строчка
криво. Мама никогда не ругалась. Она смеялась, гладила меня по
густым темным волосам и успокаивала: «Зато ты, доченька, самая
красивая. Когда вырастешь, то выйдешь замуж за прекрасного
графа».
